Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

Моей задачей оказалось сделать по идее профессоров фигуру Неверия в контраст к Вере. Программа была дана, и я не колебался. Я искал мужскую модель, потому что это должен был быть мужчина; мне пришлось искать долго, но я нашел его; да, мне думается, что я нашел Неверие в его личном воплощении, — и работа удалась мне блестяще!

Вот стоит теперь актер Фаландер слева от алтаря, с мексиканским луком из пьесы „Фердинанд Кортес“ {87} и в разбойничьем плаще из „Фра Диаволо“ {88}; но люди говорят, что это Неверие, складывающее оружие перед Верой. И епископ, говоривший речь на освящении, говорил о дарах, которые Бог расточает людям и на этот раз мне; и граф, у которого мы обедали по поводу освящения, объявил, что я создал произведение, которое может стать наряду с античными (он был в Италии); а студент, служащий у графа, воспользовался случаем, чтобы отпечатать и раздать стихи, в которых он развивал мысли о возвышенном и прекрасном и рассказывал историю мифа о дьяволе.

До сих пор я, как настоящий эгоист, говорил о себе. Что теперь сказать об алтарной живописи Лунделя? Вот что она изображает: Христос (Ренгьельм) на кресте в глубине, слева — нераскаявшийся разбойник (я; негодяй сделал меня еще уродливей, чем я на самом деле); справа — раскаявшийся разбойник (сам Лундель, косящийся глазами ханжи на Ренгьельма); у подножия креста — Мария Магдалина (Мария, знаешь ее, в глубоко вырезанном платье); римский центурион (Фаландер), верхом на лошади (мерин шеффена {89} Олсона). Я не могу описать тебе, какое ужасное впечатление это произвело на меня, когда после проповеди упали завесы и все эти знакомые лица уставились со стены на прихожан, с благоговением слушающих его громкие слова о высоком значении искусства, в особенности когда оно служит религии. В этот час с глаз моих упала завеса, открывшая многое, очень многое. О том, что я в ту пору подумал о Вере и Неверии, ты когда-нибудь услышишь, но то, что я думаю об искусстве и его высоких задачах, я изложу в лекции, которую устрою в общественном месте, когда приеду в город.

Что религиозное чувство Лунделя весьма возросло в эти „дорогие“ дни, ты легко можешь себе представить. Он относительно счастлив в своем колоссальном самообмане и не знает того, что он мошенник.

Мне кажется, что я сказал все; остальное расскажу, когда встретимся. До тех пор прощай, всего хорошего!

P. S. Я забыл тебе рассказать развязку археологического исследования. Оно закончилось тем, что старичок из богадельни Ян, помнящий с детства, как выглядели фигуры, рассказал, что их было три: Вера, Любовь и Надежда; и так как Любовь была самой большой (Матф. 12), то она стояла над алтарем; но в десятых годах молния разбила ее и Надежду. Фигуры же сделал его отец, корабельный столяр в военном порту в Карлскроне.

Прочитав это письмо, Фальк сел за письменный стол, взглянул, есть ли керосин в лампе, закурил трубку, вынул рукопись из ящика стола и начал писать.

XIX

Сентябрьский день сиял над столицей, серый, теплый и спокойный, когда Фальк взбирался на горы на ее южной окраине. На Екатерининском кладбище он присел отдохнуть; он испытывал приятное чувство, глядя на клены, которые покраснели от мороза последней ночи и приветствовали осень с ее тьмой, серыми облаками и опадающей листвой.

Не было совсем ветра, казалось, что природа отдыхает, утомленная недолгим летним трудом. Все отдыхало; и люди лежали здесь, под газоном, тихо и ласково, как будто никогда не жили; и он желал, чтобы здесь, внизу покоились все люди и он сам.

Часы пробили наверху, на башне, он встал и пошел дальше; сошел вниз по Горденгатан, завернул в Новую улицу, у которой был такой вид, как будто сто лет она была новой, пересек Новый рынок и очутился на Белых горах.

Перед пестрым домом он остановился и стал слушать, что говорят дети, которые, по обыкновению, находились на скале и говорили громко и без удержу, точа маленькие обломки кирпича для игры в «припрыжку».

— Что ты ела за обедом, Иоанна?

— Тебе какое дело?

— Какое дело, говоришь ты? Смотри, я тебя вздую!

— Ты? Послушать только! С твоими глазами-то?

— Послушай!.. Или не помнишь, как я тебя вчера столкнул в озеро!

— Ах, заткни глотку!

Иоанна получает взбучку, и беспорядок прекращается.

— Не крала ли ты салата на кладбище, Иоанна? А?

— Это тебе наврал хромой Оле?

— И не пришла ли тогда полиция?

— Ты думаешь, я боюсь полиции? Вот еще!

— А если не боишься, так пойдем сегодня вечером за грушами.

— Там злые собаки за забором.

— Что там! Сын трубочиста здорово прыгает через забор. А собак можно ткнуть разок!

Точка кирпичиков прерывается служанкой, которая бросает сосновые ветки на поросшую травой мостовую.

— Какого черта нынче хоронят?

— Ах, у этого управляющего старуха опять родила! {90}

— Вот упрямый сатана-то, этот управляющий, а?

Вместо ответа другой засвистел какую-то незнакомую мелодию, которая звучала как-то совсем по-особенному.

— Мы вздуем его щенят, когда они вернутся из школы. А старуха его распухла, уж поверь мне. Эта чертовка однажды ночью выгнала нас в глубокий снег, когда мы не заплатили им за квартиру, и нам пришлось ночевать в сарае.

Разговор прекратился, потому что последнее сообщение не произвело никакого впечатления на слушателя.

После этой встречи с уличными ребятами Фальк без особенно приятных чувств вошел в дом. У двери его встретил Струве, изобразивший на лице печаль и теперь взявший Фалька за руку, как бы собираясь доверить ему что-то; ему надо было сделать что-нибудь — и он обнял его.

Фальк очутился в большой комнате со столом, буфетом, шестью стульями и гробом. Окна были завешены белыми простынями; сквозь них пробивался дневной свет и спорил с красным отблеском двух стеариновых свечей; на столе стоял поднос с зелеными бокалами и миска с георгинами, левкоями и астрами.

Струве взял Фалька за руку и подвел его к гробу, где лежал безымянный младенец, положенный на опилки, покрытые тюлем и усыпанные цветами фуксии.

— Здесь, — сказал он, — здесь!

Фальк не испытал ничего, кроме того, что обычно испытывают в присутствии покойника, и поэтому не мог найти подходящих слов и ограничился тем, что пожал отцу руку, на что тот сказал: «Благодарю! Благодарю!» — и прошел в соседнюю комнату.

Фальк остался один; сперва он услышал оживленное перешептывание за дверью, за которой исчез Струве; затем настала тишина; но потом из другого конца комнаты сквозь тонкую дощатую перегородку донеслось бормотание; он лишь отчасти разбирал слова, но голоса показались ему знакомыми. Сперва послышался резкий дискант, очень быстро говоривший длинные фразы:

— Бабебибобубибебо. Бабебибобубибебо. Бабебибобубебо.

На это отвечал гневный мужской голос под аккомпанемент рубанка: «Хвитчо-хитчо, хвитч-хвитч, хвитч-хвитч».

А потом протяжное, приближающееся: «Мум-мум-мум-мум. Мум-мум-мум-мум». После чего рубанок опять начинал выплевывать и чихать свое «хвит-хвит». И потом бурей: «Бабили-бебили-бибили-бобели-бубили-бибили-бебили-бе!»

Фальку казалось, что он понимает, о чем идет спор, и по некоторым оттенкам он понял, что маленький покойник привлечен к делу.

А потом опять начался оживленный шепот за дверью Струве, прерванный рыданием; наконец открылась дверь, и Струве вышел, ведя под руку прачку, одетую в черное, с красными глазами. Струве представил ее с сознанием собственного достоинства, свойственного отцу семейства:

— Моя жена; господин Фальк, мой старый друг!

Фальк пожал руку, жесткую, как валек, и получил в ответ улыбку, кислую, как пикули. Он постарался на скорую руку выточить фразу, в которой встречалось «сударыня» и «горе»; это ему относительно удалось, за что Струве наградил его объятием.

Госпожа Струве, хотевшая принять участие в разговоре, стала чистить спину мужа и сказала:

— Ужасно, как ты всегда измажешься, Христиан! Всегда у тебя спина в пыли. Не находите ли вы, господин Фальк, что муж мой выглядит, как поросенок?

Этот любезный вопрос Фальк мог оставить без ответа, потому что за спиной матери теперь показались две рыжих головы и оскалили зубы на гостя. Мать взяла их нежно за волосы и сказала:

— Видали ли вы таких уродливых мальчишек, господин Фальк? Не правда ли, они похожи на лисят?

Это так совпадало с действительным положением вещей, что Фальк почувствовал живейшую необходимость отрицать этот факт.

Открылась дверь из сеней, и вошли два господина. Один был широкоплечий человек лет тридцати, с четырехугольной головой, передняя сторона которой должна была изображать лицо; кожа имела вид полусгнившей сваи, в которой черви прорыли свои лабиринты; рот был широкий и всегда несколько открытый, при этом виднелись четыре хорошо отточенных клыка; когда он улыбался, лицо его расщеплялось на две части, и можно было видеть до четвертого коренного зуба; ни единого волоса не росло на бесплодной почве, нос был так плохо приделан, что можно было видеть довольно глубоко внутрь; на верхней части черепа росло что-то, напоминавшее кокосовую циновку.