Почетный консул - Грэм Грин

– Он говорит, что пришел сюда один, – прошептал Диего. – Как же он смог? А что, если кто-то нарочно привел его сюда и оставил у двери…

– Он уже был здесь два раза со своей женой. Слепые хорошо запоминают дорогу. Если я поведу его домой, то, уж во всяком случае, узнаю, не ждет ли его кто-нибудь и не следит ли за нами.

– Если через два часа ты не вернешься, – сказал Акуино, – если тебя задержат… мы убьем консула. Можешь им так и сказать. – Он добавил: – Если бы я целился ему вчера в спину, мы бы сейчас были уже далеко.

– Я слышал радио, – с изумлением сказал старик. Он осторожно положил приемник, как что-то очень хрупкое. – Если бы я мог рассказать жене…

– Она знает, – сказала Марта, – она все знает.

– Пойдем, Хосе. – Негр взял старика за правую руку и потянул к двери, но тот заупрямился. Он вывернулся и снова стал как бы пересчитывать их свободной рукой.

– Как много у тебя гостей, Пабло, – сказал он. – Дай мне выпить. Дай мне глоточек cana [здесь: самогона из сахарного тростника (исп.)].

– У нас тут нечего выпить, Хосе.

Негр вытащил слепого из хижины, а индеец быстро закрыл за ними дверь. На миг они почувствовали облегчение, как от свежего порыва ветра перед грозой.

– Как считаешь, Леон? – спросил доктор Пларр. – Это был шпион?

– Почем я знаю?

– Думаю, тебе надо было пойти с этим беднягой, отец мой, – заметила Марта. – Жена его умерла, и тут нет священника, чтобы ему помочь.

– Если бы я пошел, всем нам грозила бы опасность.

– Ты же слышал, что он сказал. Священнику архиепископа нет дела до бедняков.

– Ты что же, думаешь, что и мне до них нет дела? Ведь я рискую жизнью ради них.

– Знаю. Я не обвиняю тебя. Ты человек хороший.

– Вот уже несколько часов, как она умерла. Что могут дать несколько капель елея? Спроси у доктора.

– Ну, я имею дело только с живыми, – сказал доктор Пларр.

Марта дотронулась до руки мужа.

– Я не хотела тебя обидеть, отец мой. Я твоя женщина.

– Ты не моя женщина. Ты моя жена, – сердито поправил ее отец Ривас.

– Как скажешь.

– Сколько раз я тебе это объяснял.

– Я глупая женщина, отец мой. Не всегда понимаю. Разве это так важно? Женщина, жена…

– Важно. Человеческое достоинство – вот что важно. Мужчина, который чувствует похоть, берет женщину на время, пока ее желает. Я взял тебя на всю жизнь. Это брак.

– Как скажешь, отец мой.

Отец Ривас устало произнес – видно, ему надоело бесконечно втолковывать одно и то же:

– Дело не в том, как я скажу. Марта. Это так и есть.

– Да, отец мой. Мне было бы лучше, если бы я хоть иногда слышала, что ты молишься…

– Может, я молюсь чаще, чем ты думаешь.

– Пожалуйста, не сердись на меня, отец мой. Я очень горжусь тем, что ты выбрал меня. – Она обернулась к остальным. – В нашем квартале в Асунсьоне он мог спать с любой женщиной, стоило только ему захотеть. Он человек хороший. Если он не пошел со стариком, значит, у него были на то причины. Только, пожалуйста, отец мой…

– Я не хочу, чтобы ты постоянно называла меня отцом. Я твой муж. Марта. Твой муж.

– Да, но я бы так гордилась, если бы могла хоть раз увидеть тебя таким, каким ты был раньше… в облачении у алтаря… готовым благословить нас, отец мой…

У нее снова вырвалось это слово; она прикрыла рот рукой, но было уже поздно.

– Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.

– Если бы я могла увидеть тебя таким, каким ты был в Асунсьоне… на пасху… в белом облачении…

– Таким ты меня больше никогда не увидишь.

Леон Ривас отвернулся.

– Акуино, Диего, – сказал он, – ступайте на свой пост. Через два часа мы вас сменим. Ты, Марта, снова иди в город и узнай, не пришли ли газеты из Буэнос-Айреса.

– Купите-ка лучше для Фортнума еще виски, – вставил доктор Пларр. – При его норме он быстро приканчивает бутылку.

– На этот раз никто ее с ним не разделит, – сказал отец Ривас.

– На что ты намекаешь? – спросил Акуино.

– Я ни на что не намекаю. Думаешь, я не заметил, как от тебя вчера несло?

В четыре часа Акуино снова включил радио, но на этот раз о заложнике даже не упомянули. Как видно, мир о них забыл.

– Они ни слова не сказали, что исчез ты, – заметил Акуино доктору Пларру.

– Они могут пока об этом и не знать, – ответил доктор Пларр. – Я потерял счет дням. Сегодня четверг? Помню, я отпустил секретаршу на весь конец недели. Она наверняка собирает индульгенции для душ, попавших в чистилище. Надеюсь, нам они не понадобятся.

Через час вернулся Пабло. Похоже, что никто ничего не заподозрил, но он отсутствовал дольше, чем собирался, ему пришлось постоять в очереди, чтобы почтить умершую, – собралось много народу. Когда он уходил, священник архиепископа все еще не появился. Единственное, что его тревожило, – это болтовня Хосе насчет радио. Старик был безмерно горд, ведь, кроме него, никто никогда не слышал здесь радио, а он даже держал его в руках. Пока что он, кажется, забыл о гринго.

– Скоро он о нем вспомнит, – сказал Диего. – Нам следовало бы отсюда уйти.

Пабло возразил:

– Как мы можем уйти? С раненым?

– Эль Тигре сказал бы: «Убейте его сейчас», – возразил Акуино.

– Ты ведь уже мог это сделать, – вставил Диего.

– Где отец Ривас? – спросил Пабло.

– На посту.

– Там должны быть двое.

– Человеку надо выпить. Мое матэ кончилось. Марта должна была принести еще, но отец Ривас послал ее в город купить виски для гринго. Он-то не должен испытывать жажды.

– Акуино, ступай на пост.

– Не тебе мне приказывать, Пабло.

Если такое бездействие будет продолжаться, подумал доктор Пларр, они перегрызутся.

Марта вернулась под вечер. Газеты из Буэнос-Айреса пришли; в «Насьон» несколько строк были посвящены доктору Сааведре, хотя автору и пришлось напомнить читателям, кто он такой. "Писатель, – сообщал он, – главным образом известен своей первой книгой – «Молчаливое сердце», название при этом он перепутал.

Казалось, вечер тянется бесконечно. Словно сидя тут часами в молчании, они стали частью окружающего их молчания радио, молчания властей, даже молчания природы. Собаки не лаяли. Птицы перестали петь, а когда пошел дождь, он падал тяжелыми редкими каплями, такими же нечастыми, как их слова, в промежутках между каплями тишина казалась еще глуше. Где-то вдали бушевала буря, но она разразилась по ту сторону реки, в другой стране.

Стоило кому-нибудь из них заговорить, как ссора назревала из-за самого невинного замечания. Один только индеец оставался безучастным. Старательно смазывая автомат, он сидел, кротко улыбаясь. Затвор он прочищал нежно, с чувственным удовольствием, словно женщина, ухаживающая за своим первенцем. Когда Марта разлила суп, Акуино пожаловался, что он недосоленный, и доктору Пларру показалось, что она вот-вот швырнет ему в лицо тарелку с обруганным супом. Он ушел от них и отправился в смежную комнату.

– Было бы у меня хоть что-нибудь почитать… – сказал Чарли Фортнум.

– Для чтения тут мало света, – сказал доктор Пларр.

Комнату освещала всего одна свеча.

– Конечно, они могли бы дать мне еще свечей.

– Они не хотят, чтобы свет был виден снаружи. Когда наступает темнота, люди в квартале спят… или занимаются любовью.

– Слава богу, у меня все еще много виски. Налейте себе. Странные отношения, правда? Подстрелили как собаку, а потом дают виски. На этот раз я за него даже не заплатил. Что нового? Когда они заводят радио, они приглушают звук, и я ни черта не слышу.

– Ничего нового. Как вы себя чувствуете?

– Довольно скверно. Как вы думаете, успею я прикончить эту бутылку?

– Конечно, успеете.

– Тогда будьте оптимистом и налейте себе побольше.

Они выпили в тишине. Нарушили они ее лишь ненадолго. Доктор Пларр спрашивал себя, где сейчас Клара. В поместье? В консульстве? Наконец он спросил:

– Чарли, что заставило вас жениться на Кларе?

– Я же вам говорил – мне хотелось ей помочь.

– Для этого не обязательно жениться.

– Если бы я не женился, то после моей смерти она бы много потеряла из-за налога на наследство. Кроме того, я хотел ребенка. Я люблю ее, Тед. Хочу, чтобы она не боялась за будущее. Жаль, что вы ее мало знаете. Врач ведь видит пациента только снаружи… ну и, конечно, изнутри тоже, но вы же понимаете, что я хочу сказать. Для меня она как… как…

Он не находил нужного слова, и у доктора Пларра было искушение его подсказать. Она как зеркало, подумал он, зеркало, сфабрикованное матушкой Санчес, чтобы отражать каждого мужчину, который в него смотрит, – отражать неуклюжую нежность Чарли, подражая ей, и мою… мою… Но нужное слово ускользало и от него. Конечно, это была не страсть. Какой все-таки вопрос она ему задала перед тем, как он с ней расстался? В ней как в зеркале отражались даже его подозрения на ее счет. Он сердился на нее, будто она неведомо как причинила ему обиду. Ею можно пользоваться, как зеркалом при бритье, подумал он, вспомнив солнечные очки от Грубера.