Почетный консул - Грэм Грин

– Конечно, кому мне рассказывать? – Даже Пларра больше нет, подумал он.

– Посол собирается представить вас к ордену по списку новогодних награждений.

– К ордену?.. – недоверчиво переспросил Чарли Фортнум.

– К О.Б.И. [ордену Британской империи].

– Что ж, это очень мило с его стороны, Кричтон, – сказал Чарли Фортнум. – Вот уж никогда не думал, что он ко мне так хорошо относится…

– Но вы никому не расскажете, правда? Вы же знаете, теоретически это еще должна утвердить королева.

– Королева? А, понимаю. Надеюсь, что после этого я не задеру нос. Знаете, мне как-то довелось показывать членам королевского дома здешние развалины. Очень милая была пара. Такой же был пикник, как с американским послом, но они не заставляли меня пить кока-колу. Мне эта семья очень нравится. Вот уж кто на своем месте!

– И вы никому пока не расскажете… ну, разумеется, кроме вашей супруги? Ей-то вы можете довериться.

– Думаю, что она этого и не поймет, – сказал Чарли Фортнум.

Ночью ему приснилось, что он идет вместе с доктором Пларром по бесконечно длинной прямой дороге. По обе стороны, как оловянные блюда, лежат lagunas [озера (исп.)], при вечернем свете они все больше и больше сереют. «Гордость Фортнума» вышла из строя, а им нужно добраться в поместье до темноты. Его мучит тревога. Хочется бежать, но он повредил ногу. Он говорит:

– Нехорошо заставлять ждать королеву.

– А что делает королева в поместье? – спрашивает доктор Пларр.

– Собирается вручить мне О.Б.И.

Доктор Пларр смеется.

– Орден безнадежного идиота, – говорит он.

Чарли Фортнум проснулся в тоске, а сон стал сворачиваться быстро, как липкая лента, и в памяти остались только длинная дорога и смех Пларра.

Он лежал на спине на узкой кровати для гостей и чувствовал, что годы давят на него всей своей тяжестью, как одеяло. Он подумал, сколько лет ему еще придется лежать вот так, одному, – это казалось такой пустой тратой времени. Мимо окна мелькнул фонарь. Он знал, что это пошел на работу capataz; значит, скоро рассвет. Луч скользнул и высветил костыль, который на фоне стены был похож на вырезанную из дерева большую букву; потом свет померк и погас. Он знал, что осветит фонарь дальше: сперва купу авокадо, потом сараи и ирригационные канавы, в сером металлическом свете отовсюду спешат на работу люди.

Он опустил здоровую ногу с кровати и потянулся за костылем, После отъезда Кричтона он сообщил Кларе неприятную весть о своей отставке – и понял, что эта новость не произвела на нее никакого впечатления. В глазах девушки из дома матушки Санчес он всегда будет богачом. Насчет О.Б.И. он ей не сказал. Как он и говорил Кричтону, она бы все равно ничего не поняла, а он опасался, что ее равнодушие сделает это событие менее значительным для него самого. И все же ему хотелось ей рассказать. Хотелось разрушить выраставшую между ними стену молчания. «Королева собирается наградить меня орденом», – слышал он свой голос, а слово «королева», наверное, даже для нее что-то значит. Он не раз рассказывал ей о пикнике среди развалин с отпрысками королевского дома.

Фортнум двинулся на своем костыле, как краб, по диагонали вдоль коридора между гравюрами на спортивные сюжеты; он протянул в темноте руку, чтобы открыть дверь спальни, но двери не нащупал – она была открыта – и вошел в пустую комнату. Тишину не нарушало даже слабое дыхание. Можно было подумать, что он совсем один бродит по каким-то развалинам. Он поводил рукой по подушке и ощутил прохладу и свежесть постели, на которой никто не спал. Тогда он присел на край кровати и подумал: она ушла. Совсем ушла. С кем? Может, с capataz?.. Или с одним из рабочих? Почему бы и нет? Они ей подходят больше, чем он. С ними она может разговаривать так, как не может с ним. Он столько лет жил один, пока не нашел ее, неужели как-нибудь не проживет и те несколько лет, которые ему еще остались? Обходился же он раньше, убеждал он себя, обойдется и теперь. Может, Хэмфрис снова станет здороваться с ним на улице, когда его имя появится в новогоднем списке награждений. Они снова будут есть гуляш в Итальянском клубе, и он пригласит Хэмфриса к себе в поместье; они усядутся рядом возле бара, впрочем, Хэмфрис, кажется, непьющий. Чарли стало больно при мысли, что Пларр мертв. Своим бегством Клара, казалось, предала не только его, но и покойного доктора. Он даже рассердился на нее из-за Пларра. Право же, она могла бы сохранить хоть ненадолго верность умершему – ну как если бы поносила по нему траур недельку-другую.

Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул, когда она заговорила:

– Чарли, что ты тут делаешь?

– Ведь это же моя комната, правда? А где ты была?

– Мне стало страшно одной. Я пошла спать к Марии. – (Мария была служанка.)

– Чего ты боялась? Привидений?

– Боялась за ребенка. Мне приснилось, будто я его задушила.

Значит, она все-таки кого-то любит, подумал он. Это было каким-то лучом света во мраке. Если она на это способна… Если в ней не все сплошной обман…

– В доме у матушки Санчес у меня была подружка, которая задушила своего ребенка.

– Сядь сюда, Клара. – Он взял ее за руку и ласково усадил рядом.

– Я думала, что ты больше не хочешь быть со мной.

Она высказала эту горькую истину как нечто не имеющее особого значения – другая женщина могла бы сказать таким тоном: «Я думала, что больше нравлюсь тебе в красном».

– У меня нет никого, кроме тебя, Клара.

– Зажечь свет?

– Нет. Скоро будет светать. Я только что видел, как пошел на работу capataz. А как ребенок, Клара?

– По-моему, с ним все хорошо. Но иногда он вдруг затихнет, и мне становится страшно.

Он вспомнил, что после возвращения ни разу не упомянул о ребенке. Ему казалось, что он заново учится языку, на котором не говорил с детства в чужой стране.

– Придется поискать хорошего врача, – произнес он, не подумав.

Она испустила звук, какой издает собака, когда ей наступили на лапу, – был ли то испуг… а может быть, боль?

– Прости… я не хотел… – Было еще слишком темно, и он не видел ее лица. Он поднял руку и дотронулся до него. Она плакала. – Клара…

– Прости меня, Чарли. Я так устала.

– Ты любила его, Клара?

– Нет… нет… я люблю тебя, Чарли.

– Любить совсем не зазорно, Клара. Это бывает. И не так уж важно, кого ты любишь. Любовь берет нас врасплох, – объяснял он ей, а вспомнив то, что говорил молодому Кричтону, добавил: – Во что только люди не впутываются из-за нее. – И чтобы ее успокоить, сделал слабую попытку пошутить: – Иногда по ошибке.

– Он никогда меня не любил, – сказала она. – Для него я была только девушкой от матушки Санчес.

– Ошибаешься.

Он словно выступал в чью-то защиту или пытался уговорить двух молодых людей лучше понимать друг друга.

– Он хотел, чтобы я убила ребенка.

– Это тебе снилось?

– Нет, нет. Он хотел его убить. Правда хотел. Я тогда поняла, что он меня никогда не полюбит.

– Может, он начинал тебя любить, Клара. Кое-кто из нас… мы так тяжелы на подъем… любить не так-то просто… столько совершаешь ошибок. – Он продолжал, только чтобы не молчать: – Отца я ненавидел… И жена не очень-то мне нравилась. А ведь они были не такими уж плохими людьми… Это просто была одна из моих ошибок. Некоторые люди учатся читать быстрее других. И Тед и я были не в ладах с алфавитом. Я-то и сейчас не так уж в нем силен. Когда я подумаю обо всех ошибках, которыми полны мои отчеты в Лондон… – бессвязно бормотал он, не давая замереть в темноте звукам человеческой речи в надежде, что это ее успокоит.

– У меня был брат, которого я любила, Чарли. А потом его больше не стало. С утра он пошел резать тростник, но в поле его никто не видел. Ушел, и все. Иногда в доме у сеньоры Санчес я думала: может, он придет сюда, когда ему понадобится женщина, и найдет меня, и тогда мы уйдем вместе.

Наконец-то между ними появилась какая-то связь, и он изо всех сил старался не порвать эту тонкую нить.

– Как мы назовем ребенка, Клара?

– Если это будет мальчик, хочешь, назовем его Чарли?

– Одного Чарли в семье достаточно. Давай назовем его Эдуардо. Видишь ли, я по-своему Эдуардо любил. Он был так молод, что мог быть моим сыном.

Он несмело положил ей руку на плечо и почувствовал, что все ее тело дрожит от плача. Ему очень хотелось ее утешить, но он не знал как.

– Тед и в самом деле по-своему тебя любил, Клара. Я не хочу сказать ничего дурного…

– Это неправда, Чарли.

– Раз я даже слышал, как он сказал, что ревнует ко мне.

– Я не любила его, Чарли.

Ее ложь не имела теперь никакого значения. Слишком явно ее опровергали слезы. В таких делах и полагается лгать. Он почувствовал огромное облегчение. Словно после бесконечно долгого ожидания в приемной у смерти к нему пришли с доброй вестью, которой он уже и не ждал. Тот, кого он любил, будет жить. Он понял, что никогда еще она не была так близка ему, как сегодня.