Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

— Мы должны попасть на этот концерт, — категорически заявила она.

— Дорогая, — заметил Януш, — о нем ведь уже давно объявлено, и все билеты наверняка раскуплены.

— Это ничего не значит, мы должны на него попасть.

— В конце концов, это не так трудно, — заметил Эдгар, — я просто позвоню утром Рубинштейну или Клецкому. Должны же они меня, черт возьми, знать.

И вот таким образом они очутились на другой день перед самым началом концерта у театра «Арджентииа». Было уже довольно поздно, поэтому они поспешили в ложу. В проходе Эдгар успел шепнуть Янушу:

— Нам надо поговорить в антракте. У меня важные новости.

Программа концерта состояла исключительно из русской музыки. Для начала шли «Вариации» Аренского на тему Чайковского, потом Второй концерт Рахманинова. Во втором отделении — «Поэма экстаза» Скрябина.

— Программа как будто специально для нас, — сказал Януш.

Ариадна с опаской взглянула на Шиллера.

— Вы ведь, кажется, не любите «Поэму экстаза»?

— Давно ее не слышал, — улыбнулся Эдгар. — Может быть, изменю свое мнение.

— А «Вариации» Аренского? — спросил Януш.

— Это моя любимая мелодия, — сказала Ариадна и принялась напевать:

Был у Христа-младенца сад,И много роз взрастил он в нем…

Но тут вышел Клецкий, зал встретил его вежливым всплеском аплодисментов, и концерт начался. Оркестр был превосходный. Эдгар слушал внимательно, склонив голову набок.

Ариадна взяла Януша за руку. Когда оркестр умолк, оказалось, что она что-то говорит, но Яыуш не мог ее расслышать из-за аплодисментов. Он склонился к ней. Ариадна читала на память последнюю строфу романса Чайковского на слова К. Р.:

«Вы позабыли, что шипыОстались мне», — сказал Христос.И из шипов они сплелиВенец терновый для него,И капли крови вместо розЧело украсили его…

— Вы забыли, что для меня остались тернии… — повторила она по-французски. — Для Христа остались тернии… Понимаешь? А мы срываем розы…

— Хорошенькие розы! — сказал Януш, но Ариадна не слушала его.

Януш прикрыл глаза, и на миг, на краткий миг перед ним возникло лицо Зоси. Такое, каким он видел его тогда, после смерти. Это было страшно. Он еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, и быстро открыл глаза. Зал грохотал аплодисментами. Появился Рубинштейн.

Уродливый, на редкость уродливый, но какой-то фантастически обаятельный. Какой-то невероятно близкий и в то же время как будто Зевс на облаке. Удивительно своеобразный.

Эдгар нагнулся к Янушу.

— А ведь он похож на Шопена.

— Чем?

— Не знаю, но что-то такое от него исходит.

Раздались сильные и решительные аккорды концерта.

Быстрые пальцы Рубинштейна извлекали из рояля только ему одному присущий звук, округлый, сильный, подобный перестуку медных шариков. Необычайное чувство меры обоих артистов помогло им исполнить первую часть концерта Рахманинова на самой грани банальной цыганщины. Такт и музыкальность спасли старого комедианта.

Потом началась вторая часть, мудро развивающаяся из разложенных аккордов Баха, Бетховена и Шопена. И эта божественная, сладкая, даже слишком сладкая мелодия с задумчивым повтором в конце. Рубинштейн играл как бог, Ариадна открыто плакала.

— Какая артистичность! — произнес Януш, когда все кончилось.

Ариадна осталась в ложе, а мужчины вышли покурить. Они понимали, что в курительной комнате им надо поговорить о важных вещах, и притом быстро, так как антракт короткий, и все же некоторое время не могли вымолвить ни слова.

— Подумать только: из такой пустяковины сделал такой шедевр! — вздохнул Эдгар, думая, видимо, о себе.

— Ну, что ты мне хотел сказать? — спросил Януш.

Эдгар достал из жилета оранжевый листок.

— Телеграмма от Гани.

— Покажи, — заинтересовался Януш.

— «Перевела 1000 телеграфом Banco d'Italia Рим привет Ганя», — прочитал Эдгар.

— И подписалась — Ганя, — улыбнулся Януш.

— Сладостное имя Ганя, как говорит Налковская. Ну и что теперь?

— Тысяча долларов — это очень большая сумма. Щедрость у Гани и польская и американская сразу. Это хорошо.

— Но даже и самая большая сумма когда-то кончается. Тысячи долларов Ариадне хватит ненадолго. А что потом? Как ты все-таки с нею думаешь поступить? Возьмешь в Варшаву?

— С ума сошел! Что ей там делать?

— А как она, собственно, здесь очутилась?

— Она вот уже десять лет у этих василианок…

— Почему не в Париже?

— Видимо, там настоятельница не очень-то верила, что сможет ее удержать.

— А ей это было так важно?

— Ты знаешь, мне кажется, что им действительно важно спасение душ всех этих…

— А почему она не постриглась?

— Не знаю.

— Столько лет послушницей…

— Всем послушная послушница, — усмехнулся Януш.

— Ты циник.

— Знаю. Просто глупый каламбур. Но я действительно в отчаянии. Ведь она же из-за меня покинула этот монастырь…

— А что ты ей сказал?

— Ничего. Право же, ничего.

— Ты сказал ей, что любишь ее?

— Что ты выдумываешь! Просто мое появление пробудило в ней волю к жизни. Вот она и бросила все.

— Так что же, отошлешь ее сейчас в Париж?

— Никому она там не нужна.

— Как-нибудь устроится.

— Ты представляешь себе Париж для такой вот, которая возвращается… Нет более жестокого города.

— Ну и что же?

— Если бы не этот проклятый гитлеризм! Года два-три назад Берлин был бы для нее то, что надо. А теперь об этом не может быть и речи.

— Так как же?

— Дадим ей эту тысячу долларов, и пусть делает, что хочет.

— А что мы скажем ей? Откуда эти доллары!

— Что-нибудь придумаем. Только пусть уезжает.

Эдгар потушил папиросу в высокой пепельнице. Похоже было, что он боится взглянуть на Януша и сознательно отводит взгляд. И все же не выдержал, взглянул на приятеля и сказал:

— Януш, ты подумай…

Но тут раздался звонок, надо было возвращаться в зал.

Они сразу же вошли в этот причудливый, сталактитовый мир «Поэмы экстаза», наполненный теплым туманом. Их оплели лианы мотивов, вьющиеся между холодных колонн и огней. Теснилась зеленая листва оркестровых красок, и животное дыхание, и одышка засурдиненных труб. Вся эта прозрачная и зеленая, как морская вода, волна вознеслась раз-другой, чтобы рассыпаться пеной причудливых звуков, чтобы наконец достигнуть самого предела — какого-то неопределенного многоголосного крика, в котором стерлась окраска всех инструментов.

Когда поэма окончилась, Эдгар повернулся к своим спутникам:

— А все-таки это отлично сделано.

Но слова замерли у него на губах. Поза Ариадны была полна напряжения и глаза выражали ужас, а вместе с тем какое-то возвращение на землю.

«Так, наверное, выглядит пилот, который идет на посадку, побывав на высоте двадцати тысяч метров», — подумал Эдгар.

— Искусство все-таки должно иметь свои границы, — сказала, не двигаясь с места, Ариадна, — чтобы оно не переставало быть искусством.

Люди вокруг хлопали, выходили, а Ариадна с Янушем так и стояли столбами. Когда наконец они направились к выходу, Эдгар тихо спросил Януша:

— Когда мы скажем ей о деньгах?

— Погоди. Я скажу ей завтра.

Перед театром, на Ларго Арджентина, они остановились возле трех небольших храмов, в глубоком котловане, раскопанных в центре площади. Возле них росли деревья и рыскали одичавшие коты, которые пробирались понизу, сбегались и дико орали друг на друга. Ариадна долго приглядывалась к ним.

— Животные счастливые, — сказала она, — они не знают, что такое «Поэма экстаза».

Януш иронически улыбнулся.

— Всюду у тебя патетика, я уже отвык от этого.

Уговорились встретиться завтра в вилле Боргезе, в музее. Без всякого удовольствия осматривали они все эти достопримечательности. Голые женщины, будь то Даная или Паолина Боргезе, не производили на них впечатления. Усталые и потухшие вышли они из дворца и отправились бродить по парку. Настроение это, конечно же, исходило от Ариадны. Внешне спокойные, шли они дорогой, ведущей от виллы Боргезе к Монте Пинчио. Эдгар уже не в состоянии был выносить этой натянутости. Януш поглядывал на него с беспокойством, как будто не он знал о приговоре, вынесенном Эдгару, а, наоборот, от Эдгара зависела его, Януша, жизнь.

Эдгар глядел перед собой, чуточку щурясь от солнечных бл-иков, которые вспыхивали на стеклах быстро мчащихся им навстречу автомобилей. В прищуре этом заметна была усталость и легкое раздражение.

— А вы знаете, — сказал вдруг он, — дня через два-три я возвращаюсь в Варшаву. Из консерватории пишут… — Эта выдумка понадобилась ему как оправдание.