Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

— Ну, это уже низость! — произнесла Ариадна, стиснув кулаки.

— Да какое же из меня знамение? — грустно улыбнулся Эдгар.

— Все равно, знамение или не знамение… Но ты мне скажи, можно ли так загубить жизнь, как загубила ее я? Ведь жизнь дана нам только раз. Только раз… И если из нее ничего не получилось…

Эдгар улыбнулся.

— До чего же ты русская, просто прелесть! Сразу же принципиальные вопросы. Уверяю тебя, что Януш никогда не ломает себе голову над тем, загубил он свою жизнь или нет. Живет себе и все. Правда, Януш?

Он поднял голову, взглянул на старого приятеля и даже немного испугался. Тонкие черты Януша свела какая-то судорожная гримаса. Казалось, померк какой-то свет, озарявший изнутри его лицо.

— Недавно я писал тебе о загубленной жизни, — сказал Януш, — но не о моей.

С минуту длилось молчание.

— Гелена покончила самоубийством, — сказал Эдгар, помолчав, обращаясь скорее к самому себе, чем к Янушу. А ведь он знал, что Ариадне ничего не известно о Гелене. — Пришлось уехать.

— Ты любил? — спросила вдруг Ариадна.

— Нет. Никогда. И это всего хуже.

— Тебе пора идти? — спросил Януш у Ариадны.

— Полдень уже звонили. Настоятельница позволила мне уйти до половины первого.

— Ты в монастыре? — спросил Эдгар.

— Я только послушница. Без пострижения. Но живу в монастыре и должна соблюдать его правила. Чтобы уйти, приходится спрашивать разрешения у настоятельницы.

— Ну, тогда до свиданья, — рассеянно произнес Януш.

И Ариадна и Эдгар посмотрели на него с удивлением.

«Как странно он себя ведет», — подумал Эдгар.

Но Ариадна в самом деле попрощалась и ушла. Монастырь ее находился на Авентине, сразу же за мальтийским приоратом. Только когда она встала, Эдгар увидел, как она пополнела. Была она в странной длинной юбке со сборками, в каких ходят цыганки, — только в черной — и в белой блузке; на голове черный шелковый платок, такой православный, с длинной бахромой.

Януш и Эдгар молча направились с холма к городу.

— Тут неподалеку стоят такси, — сказал Эдгар. — Поедем, пообедаешь со мной в гостинице.

— Все равно.

И только когда они уселись друг против друга за белым столом в изысканном ресторане, Эдгар улыбнулся.

— Ну-ну, не сердись за весь этот шик. Что делать, мне это нравится, таким и умру. Правда, сейчас я не много могу себе позволить, да вот Эльжбета… Это она дала мне возможность поехать в Рим.

Януш пожал плечами, глядя мимо Эдгара, куда-то в сторону.

— Все равно, — повторил он.

Только жест, с каким Эдгар расправил на коленях белую, туго накрахмаленную, трещавшую под его пальцами салфетку, выдавал его досаду.

Наконец он рискнул:

— Не рисуйся, Януш. Видимо, тебе не все равно, если уж ты приехал в Рим, к Ариадне.

— Я не знал, что она здесь.

— Но ты же ее искал.

— Искал? Да. Как отыскиваю теперь все, что потерял когда-то. Сам не знаю где… Скитаюсь по свету. На последние деньги Билинской.

Произнеся фамилию сестры, он осекся и посмотрел на Эдгара. Тот с полным самообладанием выдержал его взгляд.

— Сестры нас содержат… — улыбнулся он. — Странно как-то получается.

— Так вот, ищу теперь то, чего не терял, — продолжал Януш, и голос его вдруг сорвался, — потому что того, что потерял, уже не найду, — закончил он тихо-тихо.

Эдгар почувствовал легкий испуг и, не взглянув на приятеля, стал просматривать меню.

— Устрицы будешь есть?

— Терпеть не могу.

— Ну, наконец-то есть что-то такое, что тебе «не все равно»! — засмеялся Эдгар.

Оба почувствовали себя свободней.

— А что этот ее Неволин? — спросил Эдгар.

— Пьет, говорят, а жена его содержит. То и дело в канавах подбирают. Вот так…

— Это можно было предвидеть.

— Ты заметил, как Ариадна изменилась?

— Почему она не говорит по-польски? — спросил Эдгар, не желая задерживаться на вопросе Януша.

— Бог ее знает. А ведь в польском монастыре. У василианок…

— Да. Но пострига не приняла. Это характерно.

Януш перегнулся над тарелкой к Эдгару и снова патетически произнес:

— Подумать только, Эдгар, ведь я ее обожествлял!

Их разговор прервал официант.

— Ты знаешь, — сказал Эдгар, — я в Италии выбираю кушанья по тому, как звучат их названия. Послушай вот, как это звучит: aragosta in bella vista. Или: faraona gelata con piselli.

И он заказал это блюдо. Януш молчал.

— Ведь уже двадцать два года прошло. Я тогда был совсем-совсем молодым, а меня уже знали как композитора… Как все изменилось.

Каждый из них говорил о себе. Наконец они осознали это.

— Что поделывает твоя сестра? — спросил Шиллер.

— То же, что всегда, — усмехнулся Януш. — Я думал, что после возвращения из Испании она ударится в политику. И действительно на время увлеклась, устроила несколько «политических» обедов, но скоро все прошло.

И он вздохнул.

— Что-то у них там не ладится.

— Ты о чем?

— Ну, у Спыхалы и Марыси… Нехорошо что-то, так мне кажется.

— Что ты говоришь? — равнодушно откликнулся Эдгар, подбирая майонез. — А почему, интересно, они не поженились?

— Очень просто. В случае замужества Марыси опека над имуществом Алека перешла бы к графине Казерта.

— Ах, так! — усмехнулся композитор. — А я-то и не подумал.

— Ты вообще ни о чем не думал, — как-то туманно произнес Януш.

— Действительно. Был и, пожалуй, остался на редкость незадачливым.

И подождав, пока сменят тарелки, продолжал:

— Я же никогда тебе не говорил, мы никогда не разговаривали с тобой о всех этих делах.

— А зачем? — резко спросил Януш.

— Ты прав — зачем? Только вот, сам не знаю почему, я хотел бы рассказать тебе один небольшой эпизод. Понимаешь? Как тянет иной раз сыграть одну из мазурок Шопена или «Warum» Шумана, так иногда хочется и рассказать о чем-то. Особенно о том, что было еще тогда, давно.

— В Одессе?

— В Одессе. Когда вы еще жили у нас — и ты, и Юзек, и профессор. И когда ты был так влюблен в Ариадну, что у всех сердце разрывалось.

— Это было заметно?

— Еще бы. И вот как-то пришла Марыся со Спыхалой. Нет, не тогда, когда они объяснились с Олей, а в другой раз. Оля при виде их встала и ушла в кухню. А твоя сестра, прищурившись и как-то подобравшись, спросила: «Это та малютка?» Была такая жестокость, в этом вопросе, такая… И Марыся была такая красивая, когда задавала этот вопрос, такая холодная, надменная, недоступная…

— Ну, красивой-то она не была.

— Для меня она была более чем красивой. И я влюбился в нее, как ты в Ариадну.

— Самообман.

— Разумеется, самообман. Ведь я же никого никогда не любил.

— А музыку?

— Неблагодарная любовница — не ответила мне взаимностью.

— Что ж ты хочешь, все они такие.

В этот момент официант подкатил к ним столик на колесиках. На нем стояли хрустальные блюда с разными салатами: зелеными, белыми, красными, с нарезанным ломтиками сельдереем и пурпурной свеклой. Официант спросил, что им будет угодно.

— Это к тому самому фараону?

— Фараон с салатом, — улыбнулся Эдгар. — Клеопатра с салатом. Смешно.

И указав официанту на одно из блюд, тихо-тихо засмеялся. Янушу сразу припомнился былой, жизнерадостный, общительный Эдгар.

— Это было примерно тогда же, — возвратился Януш к одесским воспоминаниям, — я вошел в нашу комнату, то есть мою и Юзека, и увидел, что они целуются.

— Кто?

— Марыся с Казимежем.

— А ты знаешь, мне это кажется поразительным, — живо откликнулся Эдгар, разрезая цесарку (это и был фараон). — Ведь они вроде бы абсолютно не подходят друг для друга. И как это произошло? Молниеносно?

— Ты что же, представляешь себе Олю с Казимежем? — спросил Януш.

— Уж скорее Олю. À propos, сегодня утром я получил от Оли письмо и еще не прочитал его.

— Она тебе пишет?

— Время от времени, — сдержанно ответил Эдгар, но тут же улыбнулся открыто. — Нет, всегда, когда я за границей. По-моему, ей хочется, чтобы я как-нибудь сочинил для нее пару десен.

— Почему же ты этого не сделаешь?

— О, это не так просто.

— Сочини для нее что-нибудь легонькое. Вроде того «Verborgenheit».

Эдгар вновь рассмеялся, но на этот раз смех его был ироническим.

— Легонькое, вроде «Verborgenheit», — повторил он. — Да ведь для этого надо быть Брамсом.

— А ты не Брамс?

— Нет. Я Эдгар Шиллер. Я уже не могу сочинять простых песенок. Простых песен… И вообще не могу сочинять…

— Тогда скажи мне, только откровенно, — неожиданно оживился Януш, — неужели нет возврата к какой-то простоте, к простоте древнего мира? Чтобы все не было таким ужасно осложненным, злым, запутанным. Ведь ты же сам видишь, как все вокруг запутывается все больше и больше, а те, которые хотят все проблемы упростить, руководствуясь простотой грубости, ну эти… здесь и в Германии, — они еще больше их запутывают.