Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

— И много этого овса? — спросил Анджей, стараясь придать своему голосу как можно более деловитый тон.

— А вот он весь. Тонн двенадцать. Но на завтра нужно только пятьдесят центнеров.

Анджей оглядел просторный амбар. Закрома с овсом находились в глубине, там высились огромные пирамиды золотого, чистого зерна, которое так приятно — совсем не так, как рожь, — шуршало, когда в него погружали деревянный совок. Работали здесь пять девушек. Одна насыпала зерно совком в подставленный мешок, а другие подхватывали его и оттаскивали к стене к остальным. По дороге они ставили мешок на десятичные весы и, ловко закрутив свободно свисающий верх, засовывали его в середку мешка. Зерно ссыпалось с этих пирамид и шуршащей массой заливало ноги девушек.

Козловский стоял возле весов, неуклюжими пальцами передвигал указатель веса и либо отсыпал овес небольшим совочком в стоящую рядом кадку, либо, если был «недовес», немножко подсыпал. Широко расставив стройные ноги в высоких сапогах, он то приосанивался и громко считал вслух, то болтал с девушками и Анджеем. А болтун он был изрядный.

Анджей стоял возле взвешенных мешков и каждый раз, как только подтаскивали новый, ставил в записной книжке палочку.

Между тем дождь усилился и шумел на дворе вовсю.

— Шестьдесят, шестьдесят один, — считал Козловский. — Пошевеливайтесь, девчата, — кричал он, прерывая счет, — а то паничу записывать нечего. Соскучится он тут с вами.

— Ну зачем вы так, — тихо, хотя и с усилием сказал Анджей, чувствуя, что краснеет до корней волос.

— Да, скучно с вами паничу. Здесь, в амбаре. Зато в парке под каштанами небось не заскучал бы. Это уж точно!

И Козловский захохотал, звучно и плотоядно.

— Что, не так? Ну, пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Сегодня дождь льет, не до каштанов, ничего уж тут не попишешь. В другой раз панича кликните, авось придет.

— Это уж пусть он нас зовет, а не мы его, — весело откликнулась одна из девушек, та, что с большим совком.

— Да перестаньте же вы, пан Флориан, — взмолился потихоньку Анджей.

— Нас уже предупреждали, хо-хо! — продолжал смеяться Козловский. — Шестьдесят пять, шестьдесят шесть… Ну где же там шестьдесят седьмой? Пошевеливайтесь, до обеда сто мешков надо взвесить. Так вот, тут уже барышня Ванда девчат предупреждала, что приедет такой красивенький барин из Варшавы, с этакими вот черными глазищами. Так вот, чтобы наши девчата не смели с ним заигрывать!.. Хо-хо! Барышня Ванда уж так за наших девчат тревожится, ведь ей хотелось бы, чтобы все старыми девами остались, вроде нее. Ну, ну, пишите шестьдесят восемь, шестьдесят девять…

— А кто ее там знает, сама-то она барышня или нет, — снова откликнулась та, что с совком, самая разговорчивая. И только по тому, как неестественно громко она это говорила, видно было, что девушка пытается преодолеть свою застенчивость.

— Ты, Яся, не пищи там, а знай подсыпай овсеца этим горлинкам. Ну, живей, живей!

Но не бойкая Яся обратила на себя внимание Анджея. Одна совсем молоденькая девушка, из тех, что таскали мешки, была чудо как хороша. Невысокая, стройная, темненькая, с нежным румянцем и с такой приятной, умной, трогательной улыбкой, особенно в глазах. Каждый раз, подтаскивая мешок и ставя его к остальным, она бросала взгляд на Анджея. Тот даже отводил глаза.

«Постыдился бы, — принялся он выговаривать самому себе, — сельская батрачка — это же бессовестно. Точно в каких-нибудь книжках Вейссенгофа {34}. Барчук и поселянка, просто позор!»

Девушки называли ее Касей. Подружка, с которой они вместе несли мешок, даже прикрикнула на нее:

— Ну, ставь и пошли. Чего уставилась? Панича не видала? Каждый год приезжает.

— Она новенькая, — откликнулась из глубины Яся, — никогда еще панича из Варшавы не видала.

— Вот еще! — фыркнула, точно кошка, Кася и побежала за новым мешком.

— Из Варшавы, не из Варшавы — это дело десятое, — продолжал свое Козловский, уравнивая носики весов и как будто изображая растопыренными пальцами бабочку, — а уж с паничем вы поосторожнее. Жениться не станет.

— А на что ему? — откликнулась Яся. — Нынче мода такая! Из Варшавы — трубочист, из трубы — невеста!

Остальные закатились смехом, хотя поговорка была совершенно бессмысленная. Видимо, что-то она значила для этих девушек.

Вдруг перед амбаром раздался какой-то шум, топот — и влетел промокший парень в полотняной рубахе.

— Папа, из Седлеца приехали! — крикнул он с порога, после чего ущипнул первую попавшуюся девушку, точно выполняя необходимый ритуал.

— Да побойся ты бога, Ромек, бессовестный! — прикрикнул Козловский, но видно было, что поведение сына ему по душе.

Ромек поздоровался с Анджеем.

— Давайте, папа, я буду взвешивать, а вы ступайте. Они ведь приехали только прицениться и тут же уедут.

Козловский ушел, и сразу вся работа остановилась. Яся сняла с головы платок и принялась перевязывать его по-новому. Кася, как зачарованная, не сводила с Анджея глаз. Остальные стояли возле закрома.

— Кабы вы знали, девки! Пан Валерек в Седлеце этакую партию сколачивает — ух ты! Собирает своих парней, а те охраняют его. Ходит только с двумя из них, а уж одеты — чуть не в мундирах. Сапоги, штаны светлые, тужурки не то серые, не то синие. Ясь Биневский уже пристроился к ним… Парни все на подбор.

— Полиция, что ли, какая? — спросила Яся.

— Хуже еще. Парни — во!

— Чистые гитлеры, — сказала Кася.

— Ну и как же, — спросила обеспокоенно Яся, — с гитлерами мы будем или против гитлеров?

— Война-то будет? — спросила Кася опасливо и невольно взглянула на Анджея.

Вернулся Козловский.

— Вижу, немного вы тут взвесили, — ехидно заметил он. — Ну, сколько там, сударь?

— Семьдесят три! — громко откликнулся Анджей, радуясь, что и от него есть какой-то прок.

— Ну, поехали дальше, пошевеливайтесь, девчата, пошевеливайтесь!

Ромек подошел к Анджею.

— Ну как там твоя скрипка?

— Ничего, играю. Раз в неделю езжу в Седлец к учителю.

— И разучиваешь?

— Разучиваю. Только аккомпанировать мне некому.

— Приходи вечером к нам. Сыграем.

— Ладно. Приду.

Анджей и не заметил, как зазвонили на обед. Он медленно направился к дому: все еще шел дождь, и дорожки в парке раскисли. Розы перед домом запестрели новыми красками. Резко пахла мокрая листва.

Только сейчас Анджей распаковал свой чемодан, поставил на полку несколько привезенных с собой книжек и разложил в шкафу белье.

«Хоть теперь Антек не будет у меня все раскидывать».

Его позвали обедать. Тетя Михася обедать не вышла. Ройская была недовольна тем, что пришлось взвесить шестьдесят центнеров овса, а не пятьдесят и не хватало мешков. Анджей во всем этом не очень разбирался. Он внимательно поглядывал на строгую панну Ванду (это была приятельница панны Романы, которая воспитала Антека и Анджея, а теперь занималась Геленкой) и гадал, почему она разговаривала с девушками о нем и что бы это могло значить.

Ройская попросила его, чтобы после обеда он отнес бабушке черный кофе.

— А ей можно черный кофе? — спросил он настороженно.

— Конечно. Даже нужно. У нее сердце слабое.

Бабушку Анджей застал в шлафроке на диване.

— Ох ты дорогой мой, какой ты у меня хороший. А мне вот хуже стало после того, как я спустилась к тебе.

— Вот видите, — сказал Анджей, ставя чашку и насыпая в нее сахар. — Ведь тетя Эвелина говорила, что не надо было вам вставать.

Тетя Михася довольно бодро принялась за кофе.

— Ах, мой мальчик, я так мучаюсь.

Анджея уже слегка стали раздражать все эти «Ох, дорогой мой» и «Ах, мой мальчик».

— А что такое с вами? — спросил он, садясь рядом. Вопрос был задан несколько грубовато, но здоровьем тети Михаси никто особенно не интересовался, так что она была благодарна и за это. Вопрос Анджея даже растрогал ее.

— Сама не знаю, дорогой. Слабость какая-то, одышка. Как пошевелюсь, так и давит что-то в груди.

— А доктор что говорит?

— У доктора я еще в Варшаве была. Тайком от мамы — что ей со мной возиться! У нее, бедненькой, и без того забот хватает.

— Ну и что?

— Покачал головой, капли прописал. От сердца. Только ведь не в одном сердце дело. Тут все вместе, просто старость уже, — в голосе тети Михайлины послышались слезы.

— Ну, вечно вы, тетя, про свое, — неловко попытался успокоить ее Анджей.

— Твой отец так добр ко мне. Право, уж так добр, что родной сын не мог бы лучше быть…

— А сюда доктор приезжал?

— Да уж Эвелина беспокоится, через день посылает лошадей в Петрыборы за доктором. Тот меня все время слушает и говорит одно и то же: «Покой вам нужен, пани Сенчиковская, покой». А у меня тут и так полный покой. За Олю я спокойна. Твой отец очень хороший человек…