Повелитель звуков - Фернандо де Без

Лишь поцелуи, ласки и объятия… И так до самого рассвета. Когда же мы, утомленные, наконец провалились в глубокий сон, наши руки продолжали свой танец. Ночь вечной любви отступала в тень, начинался день любви земной.

На следующий день Марианна уехала в Дрезден, где у нее был контракт. Мы договорились, что в скором времени соединимся там. Если нам не суждено было соединиться на супружеском ложе, то, по крайней мере, мы могли жить как муж и жена при свете белого дня, не таясь. Марианна пообещала похлопотать перед дирекцией дрезденского театра о том, чтобы мне предоставили место главного тенора.

Наш прощальный поцелуй был полон боли — человеческой боли в душе и сверхчеловеческой в теле, тоски и страдания. Звук вечной любви пожирал нас изнутри.

Я же сел в экипаж и приказал гнать во весь опор. На следующий день должна была состояться премьера «Лоэнгрина». Мне был дан отпуск на два дня, но не на три — до спектакля оставалось всего несколько часов.

После утомительного путешествия я наконец появился в придворном театре. И успел вовремя: уже звучали первые такты увертюры, а замещающий тенор облачился в костюм Лоэнгрина. Это был весьма посредственный певец, который спал и видел, как бы ему занять мое место.

— Роль моя! Снимай костюм! Пока я — главный тенор этого театра! — потребовал я.

— Говори с директором. Он приказал мне петь этим вечером. Где ты был, Людвиг?

Я схватил его за грудки и чуть ли не силой заставил разоблачиться и отдать мне костюм. Кое-кто из труппы попытался нас разнять, но, в конце концов, замещающий тенор поступил нечестно.

Услышав такты моей первой арии, я прибавил шаг и вышел на сцену как раз тогда, когда должен был вступать мой голос. Не зная, кто скрывается среди публики, я едва ли представлял, что бы могло случиться, если бы я не спел в тот вечер…

После того как я убедился в невозможности поставить мое новое творение в Вене, лето 1862 года я провел в Бибрихе, на берегу Рейна, и уже оттуда направился в Карлсруэ, чтобы присутствовать на представлении «Лоэнгрина», в котором главную партию исполнял Людвиг Ш.

Я прибыл туда инкогнито, не желая, чтобы кто-нибудь прознал о моем визите. Менее всего мне хотелось встречаться с самим Людвигом Ш.: я боялся, что подтвердятся мои страхи о его уродстве, поэтому я утвердился в намерении отказать ему, но так, чтобы не сводить с ним знакомство. Верно и то, что мое настороженное к нему отношение сменилось вскоре на противоположное.

В первой сцене внешний облик Рыцаря Лебедя, сходящего с корабля на берег, показался мне несколько странным. Он напоминал молодого Геркулеса. Но потом, услышав его пение, я ощутил особую прелесть молодого героя, посланника небес, о появлении которого на сцене говорят не «Кто это?», а скорее: «Наконец-то он здесь!»

Первое ощущение поразило меня глубиной, на которую способно лишь очарование юности. Подобное чувство я испытал однажды, услыхав голос величайшей певицы Шредер-Девриент, и не испытывал его впредь до того момента, когда на сцене появился Людвиг Ш. в роли Лоэнгрина.

Уже потом, по ходу действия, я отметил, что его движения и его манера исполнения не были свободны от некоторых ошибок, но даже эти редкие огрехи пленили меня своей непосредственностью, целомудренностью, чистотой.

Задор и искренний восторг юноши зажгли в его пылком, любящем взоре демоническое пламя, грозившее испепелить его дотла. С этого самого момента Людвиг Ш. превратился для меня в человека, чей абсолютный дар помимо восхищения вызывал тревогу за его жизнь.

Сразу по окончании первого акта я поручил приятелю, сопровождавшему меня, разыскать Людвига Ш. и назначить ему встречу после спектакля. Так оно и произошло. Уже далеко за полночь юноша, цветущий и статный, пришел в гостиницу, где обосновался я, и нам удалось перекинуться парой слов. Единственное, о чем мы смогли договориться, — это о том, что в скором времени мы встретимся с ним в Бибрихе.

Марианна добилась своего. Благодаря ее упорству и моей репутации, распространившейся уже по многим государствам Германского союза, придворный театр Дрездена предоставил мне место главного тенора. Так я смог соединиться с любимой женой.

Мы прожили пять лет, святой отец, душа в душу. Пять лет, за которые я лишь прикасался к ее волосам и гладил ее тело. Мне ничего не стоило умереть у нее на руках, ничего не стоило принять ее смертельный бальзам… Но я вам уже говорил… Меня страшила одна мысль о том, что я могу убить Марианну. Я не мог пойти на это, даже зная, что умру вместе с ней. По той же причине и она отвергала близость между нами.

У нас не оставалось лекарства, чтобы продолжать ту брачную ночь. Три раза в неделю мы отправлялись в разные концы города. Если она шла на север, я шел на юг, если она охотилась на западе, я охотился на востоке. Дрезден — большой город, и наши преступления не вызывали шумихи. Правда, иногда проносился слух об эпидемии гриппа или другой смертельной болезни. В таком случае мы две недели воздерживались от вылазок, и слух рассеивался сам собой. Никому не приходило в голову увязать новую пару смертей с предыдущей.

И каждую ночь, вернувшись с охоты, мы объединялись в нашей спальне. Пристыженные и плачущие от унижения, мы засыпали словно ангелы или ручные звери в невинных объятиях, вздыхая о том, чему никогда не суждено было свершиться… Ведь мы так любили друг друга.

За пять лет яд проник во все уголки наших тел. Ревматизм, разрушение костей, головные боли, немощь в ногах… Несмотря ни на что, наши голоса продолжали царить на сцене. Тела превращались в тлен, а вечная любовь, жившая в наших голосах, переполнявшая наше естество, одерживала победу за победой, и за ней тянулся бесконечный шлейф страданий и смертей. Казалось, будто власть над звуками придает нам сил, когда это было необходимо. Во время оперы или сольного концерта звуки начинали бесконечный хоровод в моем чреве, и боль утихала… Я мог петь. Я не вижу другого объяснения тому, как нам удавалось выжить, несмотря на то что в наших венах циркулировал эликсир смерти.

Я смотрел на мою Марианну, отчаянно желая спасти ее от боли и ужасной смерти, и из головы у меня не шла фраза, сказанная мне старым волшебником Тюрштоком. Если вы внимательно слушали мой рассказ о нашей встрече в его хижине на берегу озера Штарнберг, вы наверняка запомнили ее, отец Стефан: «Заклинание, способное снять заклятие Тристана, было известно лишь некоторым учителям музыки, но едва ли кто-нибудь из них живет и поныне».

Там, на берегу Рейна, я провел две фантастические недели в обществе Людвига Ш. Мой друг Бюлов, гостивший у меня, согласился подыгрывать нам на фортепиано, пока мы, не стесненные обстоятельствами, просматривали мою работу над «Нибелунгами», и в особенности над «Тристаном». За это время нам удалось получше узнать друг друга, и я не сомневаюсь, что данная встреча сказалась на нас самым благоприятным образом.

Что касается сомнений Людвига Ш. относительно осуществимости третьего акта «Тристана», то, как он сам мне признался, они проистекали из страха, что его голосовые связки уже не те, что прежде, что он ослаблен физически. Но главной причиной его сомнений явилось непонимание некоторых частностей. Прежде всего, это касалось одного места из либретто, финальной фразы заклятия любви: «Смех и плач, наслаждение и раны». Я показал ему, каковым видится мне ее выражение в музыке и какой смысл я желал бы ей придать. Он тут же понял и признал, что при чтении партитуры допустил ошибку, вообразив, что данный пассаж должен звучать быстрее, и что кажущаяся невозможность воплощения данного места из «Тристана» вызвана недоразумением.

Я попытался уверить его, что причина недоразумения — увеличенный такт, что само по себе действительно было необычно, но он возразил, что данное требование не составляет для него особой сложности, что он без труда передаст этот пассаж в своем пении. Это замечание, поражающее своей глубиной и точностью, навсегда запечатлелось в моей памяти. Оно свидетельствует о том, что самые сложные в техническом отношении места отступают для певца на второй план, если он точно знает, как на самом деле должна звучать та или иная фраза. Интеллектуальное осознание придает ему сил для преодоления физических трудностей.

[…]

С этого момента моя подготовка к постановке «Тристана» была сопряжена с участием в ней Людвига Ш. По счастливому стечению обстоятельств, незадолго до нашей встречи один из восторженных ценителей моего творчества предложил осуществить вышеупомянутую постановку в придворном театре Мюнхена.