Американка - Моника Фагерхольм

«ВЕРНО ЛИ, ЧТО МЫ ХОТИМ СВОБОДЫ… ЛЮБОЙ МЫСЛИМОЙ ЦЕНОЙ?»

Это была музыка Бенку, из сарая.

Самые последние минуты перед отъездом: местные жители с одной стороны двора папы кузин, Женщины с другой у автобуса «Духовные странствия Элдрид», а между ними дорога. Глупо, думала Дорис Флинкенберг, откуда вдруг взялась эта граница? При Женщинах подобных разделений не было.

Но даже мама кузин явно поддалась общему настроению, она вдруг повернулась к тому, кто случайно оказался рядом, и у нее вырвалось:

— Разъезжают, словно циркачи, по маленьким городишкам. Ставят палатки и зазывают всех на свои красочные рискованные представления; но не успеешь и ахнуть, а их уже и след простыл — катят себе дальше. И остаешься один-одинешенек на продувном ветру посреди площади, стоишь и дрожишь под дождем и пронизывающим ветром, а в уголках рта засохла сахарная вата.

Тем, кто оказался рядом, была Рита, Рита-Крыса, к несчастью. Она наморщила носик и сказала голосом, полным отвращения, как умела только Рита-Крыса:

— Да кто они такие? — и добавила парочку цветистых местных ругательств. «Говно». Что-то вроде «говна». «Говно» вздохнула и Сольвейг, и вздох ее никому конкретно не предназначался, просто — от усталости и вообще презрения.

Но Рита-Крыса не отпускала маму кузин и повторяла:

— Ну кто? — и сердилась, что мама кузин ей не отвечала. Тогда мама кузин поспешила сказать: «ну, ну, ну, ну», она явно побаивалась Риты.

Рита-Крыса. Она вовсе не желала жить в крошечном городишке, на центральную площадь которого — а что, если это был центр мира? — непрестанно прибывали цирки. Рита-Крыса желала разъезжать по миру (хоть вслух этого и не заявляла, и спрашивать не стоило, но ясно давала понять это; Рита — и о многом можно было судить по «положению ее носа», как выражались в Поселке, просто и ясно). Подумай о больших городах, подумай о Лондоне, Париже и так далее. А почему бы и нет, говорила Дорис Флинкенберг самой себе, стоя на глинистом дворе под низким небом поздней осени перед домом кузин… почему бы и нет? (Или на Аланде, где гостила у толстых родственников Сандра; почему бы и нет, если не брать в расчет родственников?)

Так рассуждала Дорис, она попыталась обменяться с Ритой понимающими взглядами, но Рита ничего не поняла. И просто высунула язык. А Сольвейг это заметила и, словно в поддержку, снова повторила «говно» и злобно зыркнула на Дорис Флинкенберг.

Подыгрывать Рите, похоже, было главной задачей Сольвейг в этой жизни. Она повсюду твердила: «Нас двое. Мы вдвоем». Однажды Дорис Флинкенберг показала Сольвейг статью из «Преступлений и жизни» — с самыми добрыми намерениями, чтобы ее позабавить — о двух однояйцовых близнецах Юдит и Жюльетт, которые обладали телепатическими способностями и, находясь на разных сторонах земного шара, не подозревая о существовании друг друга, в одно и то же время убили своих возлюбленных. Но Сольвейг не стала смеяться. Она отнеслась к этому серьезно. Почти благоговейно.

— Другим не понять, что значит быть близнецами, — заявила она. — Что значит быть вдвоем.

В этом было нечто почти пугающее. Что-то нездоровое.

Женщины, значит, уехали. В дом вселились настоящие владельцы. Бакмансоны. Мама, папа, ребенок.

Нормально.

Вполне достойные люди. Но Дорис Флинкенберг скучала по Женщинам.

«Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром». Таким чертовски нормальным.

Но Дорис Флинкенберг чувствовала, что нормальность — ее враг.

Итак, когда вдруг появилось семейство Бакмансонов, словно из ниоткуда, и расположилось в доме на Первом мысу, на несколько минут все опешили. Тогда, в самом начале, когда мама, папа и мальчик, его звали Ян, и он был на пару лет старше Дорис Флинкенберг, позвонили во входную дверь дома кузин, и мама кузин приветливо им открыла, и они вошли в кухню, чтобы поздороваться со всеми членами семьи, которые собрались там обедать.

Ну, во всяком случае. Нормальная семья в прекрасной нормальной вилле рубежа веков на скале на Первом мысу, так нормально, что о нормальности твердили вновь и вновь. Он был журналист, она — фотограф, у них была еще дочка, но она не приехала, она училась искусству танца (современный танец и художественный фьюжн-дэнс с восточным влиянием, объясняла мама, Тина Бакмансон, в кухне дома кузин, словно это что-то проясняло) в Нью-Йорке.

Мальчика, который, как уже было сказано, приехал с ними, звали Ян, он поздоровался; он собирался стать морским биологом, когда вырастет, — но это они узнали уже позднее. И вот что случилось. Рита поглядела на него поверх тарелки с супом. И она… как бы это сказать… «вампирует», «вампировала», «провампирила». Его.

Это было все так дьявольски предсказуемо. Так нормально.

И Дорис Флинкенберг, как уже говорилось, всерьез почувствовала, что нормальность — ее враг.

И вот теперь она стоит в этот странный поздне-осенний день в странную погоду на скале Лоре у озера Буле и жалеет саму себя. Она вдруг почувствовала себя такой покинутой.

Это был ветер пустыни.

«…Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром».

Дорис чувствовала, что взрослеть значит не знать, куда идти. Проклятая покинутость.

Если бы не Сандра… Сандра. Ну да, снова на Аланде.

Это проклятое беспокойство, когда Сандра Вэрн в отъезде.

Итак, Дорис Флинкенберг стояла на скале Лоре у озера Буле и дрожала от холода. Посреди поздней осени. Такой тихой, теплой, облачной, влажной.

Но что это? Что-то ярко-красное блеснуло на краю поля зрения, в тростнике, слева внизу? Что-то, что она заметила уже давно, но, поглощенная жалостью к себе, не придала значения?

Что-то чужеродное в уголке глаза. Красное. Очевидное. Красный цвет в тростнике.

Бедняжка Дорис.

Она подошла поближе. Совсем близко, насколько могла. А потом услышала свой собственный крик.

И припустила бежать. Мчалась, крича и ничего не видя, будто обезумевший лось, по мягкому спокойному тихому лесу.

Она бежала по тропинке к дому кузин и рыдала навзрыд.

И — прямо на Риту и Яна Бакмансона. Столкнулась с ними и упала как подкошенная.

— Она умерла? — послышался Ритин голос откуда-то сверху.

Но: щелчок в голове. Стало темно и тихо. Дорис потеряла сознание. А когда снова пришла в себя, вокруг нее переговаривались люди.

Так Дорис нашла труп.

Эдди де Вир. То, что от нее осталось.

Американка. Спустя много лет ее занесло течением в камыши на болоте.

«Довольно невероятный феномен, — сказал специалист по погоде, которому снова задавали вопросы по радио. — Но не невозможный. Наоборот. Совершенно логичный природный феномен. Результат необычной, в чем-то очень необычной, погоды, которая установилась этим летом. Сухо и в то же время тепло и влажно. Ученые называют это „предчувствием землетрясения“. То, что находится под землей, снова закипает… внутри в земле…»

Пластик — вечный материал. Вот что Дорис увидела в лесу. Рука (голые кости). Красный плащ. Пластик — вечный материал. Красный и проклятый. Зловещевидный. Вот поэтому.

Рита-Крыса. Суббота в августе, Рита и Ян Бакмансон шли по лесу. Как обычно, они брели своими собственными тропинками, Рита на несколько шагов позади, Ян Бакмансон говорил, Рита слушала. Очень внимательно. Ей нравилось, когда Ян Бакмансон рассказывал, она словно сама туда переносилась и видела, как все происходило. Это было здорово. Это были не фантазии и не придумки, все по-настоящему, все было правдой.

В тот самый день Ян Бакмансон вернулся из Норвегии, где путешествовал со своими родителями. Это был наполовину отпуск, наполовину рабочая командировка. Родители Яна Бакмансона были журналистами, писали и фотографировали, работали вдвоем, их репортажи публиковали в престижных журналах о природе, не в «National Geographic», но в подобных.

Они плыли в резиновой лодке с подвесным мотором по темной воде фьорда, который обрамляли высокие скалы, уходившие глубоко на дно. По холодной воде плыли они вдаль, мама, папа и сын — все трое в желтых непромокаемых комбинезонах и красных спасательных жилетах. И вот в тот день, о котором рассказывал Ян Бакмансон, когда они с Ритой шли после полудня через лес и как бы заново знакомились друг с другом после нескольких недель разлуки (в остальное время Рита почти постоянно жила у Яна Бакмансона в его комнате в угловой башне в доме на Первом мысе), было пасмурно, и дождь все усиливался. Хотя когда они отплывали, отправляясь на свое задание, было почти безветренно, но потом вдруг с моря подул сильный ветер, попутный, потому что они плыли вглубь фьорда — не узкого, но и не слишком широкого.

А в остальном все было тихо, лишь трещал маленький мотор в десять лошадиных сил: нигде никого — ни на воде, ни по берегам. В воде у берега садки для устриц: большие белые шары качались нарядными рядами, они должны оставаться на месте несколько лет. Редкие домики здесь и там, горные козлы в расселинах крутых скал, а в небе — птицы. Большие черные птицы на фоне бело-серого неба.