Ответственность - Лев Правдин

— Заходи!

Так величественно сказал, как будто он приказывал солнцу «заходи» или «всходи». Сеня зашел. В кабинете стояла торжественная тишина. Директор со своего высокого места томно посмотрел на Сеню.

— Садись, — приказал он.

Сеня присел на краешек дивана, у самой двери.

В кресле у стола, вытянув толстые ноги, сидела Угарова и сопела тяжело, как в бане. Велосипед маялся около двери.

По всему было видно, что ничего хорошего сейчас не произойдет, поэтому, наверное, с таким хмурым видом директор произнес свое вступительное слово:

— Вот что, Емельянов. Мы тут посовещались. Ты, конечно, все уясняешь? Свое положение? И свое отношение, гражданское и тому подобное?

Он замялся. Наступила тишина. Сеня вызывающе спросил:

— Чему подобное?

— Не крутись, Емельянов. — Это подала голос Угарова. — Мы хотим выяснить твое отношение к совершившемуся факту.

— Да о чем вы? — спросил Сеня. — Какие факты?

Тут, не отходя от двери, затренькал Велосипед:

— Ты, Емельянов, человек взрослый. Все здорово соображаешь. В текущей политике разбираешься. Вот и скажи, как будущий представитель социалистического искусства, каково твое отношение к предполагаемым фактам совершившейся измены.

Скучным голосом Сеня ответил:

— Отрицательное.

Угарова насторожилась и даже перестала сопеть:

— Дай развернутый ответ. Открытый.

— Хорошо. Я об этом где хотите скажу. От души.

Велосипед почему-то очень обрадовался. Он присел на диванный валик и даже слегка прислонился к Сене.

— Вот и здорово! Я же говорил, что он наш парень. И если даже дело коснется родной матери…

Сеня вскочил так стремительно, что Велосипед не удержался на своем валике и, задрав ноги, свалился на диван.

— Вставай! — задыхаясь, проговорил Сеня. — Скорее! Я сейчас тебе в морду дам.

Что-то закричал директор и, забыв оттопырить мизинец, начал тыкать пальцем в кнопку звонка. Угарова вскочила и с кудахтаньем забегала вокруг стола. Оттянувшиеся полы ее кофты захлопали по бедрам, как крылья. На директорский звон вбежала Пашенька и тоже затопталась у стола.

Не ожидая, чем все это у них кончится, Сеня выбежал из кабинета.

Глава пятая

ПЕШИЙ ЭТАП

РОДИНА ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

В Котласе часть этапа отделили и, не заводя на пересылку, погрузили в трюм большой баржи, оборудованной специально для перевозки заключенных. Иллюминаторов не было, тусклый сероватый свет проникал сверху из люка — надежного, закрытого тюремной решеткой.

Ночью в тишине были слышны журчание и плеск воды за бортом, тяжкие гудки простуженного парохода и гудки встречных пароходов. Все эти звуки воспринимались, как сигналы из других, таинственных и недоступных миров.

На третий день плавания баржа причалила к невысокому песчаному откосу, положили сходни, и почти сразу же началась выгрузка. Пароход торопился до ледостава вернуться в свой затон.

Сначала разгрузили женское отделение. Серый поток вынес Таисию Никитичну на песчаный берег, на свежий воздух, на простор. Широкий ветер шел от большой реки. Вода в реке, черная, без блеска, казалась неподвижной, как всегда перед заморозками, хотя стоял еще только июль. Ветер протяжно гудел в соснах. Они раскачивались под серым тяжелым небом, как гигантские метлы, которыми размахивал кто-то невидимый, пытаясь смести серую мглу с белесого неба.

Головная часть колонны подходила к пересыльному лагерному пункту: высоченная ограда из вбитых в землю тонких бревен, колючая проволока наверху, колючая проволока кругом по низу, ладно сбитые ворота и красивенький домик — вахта.

— Са-адись!.. — протяжно крикнул начальник конвоя.

Конвоиры разноголосо повторяли его команду, заключенные опускали свои сидоры. Таисия Никитична немного замешкалась и оглянулась: длинная колонна шевелилась, как серая улитка, сброшенная с родимой ветки.

— Чего разглядываешь? Садись! — крикнул ей конвоир хриплым простуженным голосом.

Началась изнурительная процедура сдачи-приемки большого этапа. Заключенных вызывали по одному и задавали каждому те вопросы, на которые уже имелись ответы в арестантском формуляре; потом всех заставляли раздеваться для медицинского осмотра; потом — баня с обязательной прожаркой всех вещей.

Только к полудню добрались до барака, длинного, как туннель, и такого же сумрачного. Стены из неструганых досок. Крыша — ветхий, почерневший брезент. Пол — все тот же песок. Сквозь дыры в брезенте видно небо, тоже напоминающее почерневший брезент, только, к сожалению, не такой ветхий: ни одной дыры, в которую бы глянуло настоящее, как у всех людей, голубое и высокое небо.

Нет, это пока еще не тот рай, который обещала Тюня. Ох, не рай! Но, несомненно, преддверие рая или ада. На том свете это, кажется, называется чистилище, а на этом — пересылка. Пересыльный пункт.

И все эти потусторонние пункты: тюрьма, рай, ад, пересылка, лагерь — рисовались Таисии Никитичне одинаково смутно и противоестественно, как нездоровый сон. Как мучительный сон, когда хочется сделать резкое движение, чтобы проснуться, но не хватает для этого сил. И только постепенно приходит трезвое и ясное сознание, что никакой это не сон, а самая настоящая действительность.

Тюня, конечно бы, порадовалась близости лагеря, к которому она так стремилась. Но ее не было: она и все, с кем Таисия Никитична ехала в вагоне, попали в другой барак. И вообще, как оказалось, здесь люди появлялись и исчезали с неуловимой быстротой и так, что никогда нельзя ничего предусмотреть.

Движения этапов похожи на мутные стремительные потоки: куда-то тебя несет в этой серой колонне, бросает из пересылки в пересылку и снова несет в неведомую темную даль. И так это все непонятно, непостижимо, что ты уже давно отказался от ясного слова «логика», заменив его неопределенным «судьба», а это не так уж далеко и от того, чтобы поверить в существование рая и ада.

Так думала Таисия Никитична, устраиваясь на дощатых нарах. Это было не сложно, учитывая количество ее вещей. Расстелила полушубок, чемодан под голову. Теперь только снять сапоги, и можно спать до ужина.

Она стащила сапоги и хотела поставить их под нары.

— Вот этого не надо. Украдут, — сказала, подходя к ней, одна из женщин.

Таисия Никитична заметила ее еще у вахты, когда ожидала вызова. Статная высокая женщина в новом сером бушлате, к которому были пришиты черные рукава. На полном обветренном лице хмуро сдвинуты черные брови и плотно сжаты пухлые губы. Красивая женщина. Сколько ей? Тридцать? Пятьдесят? Морщины вокруг глаз и седые пряди в черных волосах — здесь не показатель возраста.

Невзгоды прошли не только по ее лицу и волосам. Достаточно заглянуть в глаза, в эти, как давно уже не говорят даже плохие поэты, окна души, чтобы понять, какая за этими «окнами» живет затравленная усталая душа. Так, по крайней мере, показалось Таисии Никитичне с первого взгляда.

Свои вещи — небольшой фанерный чемодан и зеленый рюкзак она бросила рядом с чемоданом Таисии Никитичны. И сама так села, словно и себя она бросила на нары. Свертывая папиросу, повторила:

— Украдут. Тут надо все прятать.

— Куда? — спросила Таисия Никитична, оглядываясь.

В самом деле, куда спрячешь? Хотя все кругом как будто только тем и были заняты, что прятали небогатые свои пожитки, кто как мог. Женщины устраивались на отдых, некоторые уже растянулись на досках, даже не раздеваясь, но большинство что-то еще делали, расстилали свою одежду, стараясь не очень ее помять и в то же время так, чтобы получилось удобнее и даже, может быть, уютнее. И все они, и люди, и вещи, были на виду. Барак просматривался из конца в конец.

— Тут даже мысли спрятать некуда, не то что сапоги, — вызывающе проговорила Таисия Никитична.

— Мысли держите при себе, а сапоги и прочее барахло под себя.

Серый махорочный дымок неторопливо клубился вокруг ее красивых губ. Таисия Никитична, размахивая сапогами, раздраженно проговорила:

— Привыкать к этому трудно.

— К чему? К лагерным порядкам?

— Да. И к недоверию вообще.

— А в лагере так не бывает: «вообще». Все очень определенно. Конкретно. Оттого что все на виду: и поступки и мысли. Все просто и естественно, как в коровнике. Никто даже и не пытается скрывать свои стремления, какие бы они ни были. И многие думают, что здесь все позволено. И не только думают.

— Не все же здесь так? Я хочу сказать — не все здесь воры?

— Нет, конечно.

Таисия Никитична бросила сапоги на нары.

— Как же тогда быть с недоверием?

Долгий внимательный взгляд, еле уловимая усмешка:

— Недоверие? Нет. Осторожность. На одном недоверии не проживешь. Ну, давайте знакомиться. — Она бросила папиросу в песок и протянула руку: — Анна Гуляева…