Ответственность - Лев Правдин

— А ты не брезгуй моим существом. Человек в страданиях рождается, в страданиях и проживет. Радостей да удовольствий не так-то много. Радость вроде гостя; пришел, выпил, песню спел да и ушел. Гость — хозяину убыток. Да еще скажу: радость-то эту, и даже самую малую, надо хватать, из рта у других вырывать, прятать подальше. Да все потом бояться, чтобы у тебя ее не перехватили. Хлопот-то сколько, батюшки!.. А горе-то, оно насколько спокойнее: не искать, не ловить, само пристанет да и потащится за тобой, как шелудивая собака. И, сколько ты его ни гони, не уйдет. И еще учти: у радости завистников много, а через то возникают разные неприятности и даже мордобой. А горюну кто же позавидует? Тут все, напротив, жалеют, стремятся оказать помощь, и некоторые даже помогают. И никто не обижает: мертвому в морду не дашь, нищего не ограбишь, с голого рубахи не сымешь. Ты своим горем-то, пока оно тебя не покинет, пользуйся. Требуй от людей. На горло им наступай. Врут, пожалеют! Найдутся жалельщики-то. Я, видишь, какой отчаянно обиженный, а в этом моем уродстве — мой талант. Нормальный бы я на что годен? Подумай-ка. В армии служить, шинелку носить. А может быть, меня давно бы фашисты затоптали, на войне-то? А так, видишь, живу… Живу я! Радуюсь.

Откинув одеяло, Сеня приподнялся и, уже больше не скрывая своего отвращения, крикнул:

— Да я-то не урод! Не урод! Я — нормальный!

Он думал, что эти слова обидят Кузьку и он закричит, и, наверное, уйдет. Но нисколько тот не обиделся, даже, кажется, обрадовался.

— Твоя золотая правда! — весело воскликнул он. — Ты временно обиженный. Так и пользуйся скорее. Горе пройдет — поздно будет. Людям ты несчастный нужен. Кому ты нужен счастливый-то? У счастья завистников много. А чужому горю все рады. Всем помочь хочется. И я помогу тебе, я умею. И сам около твоего сиротского горя погреюсь.

Сеня подумал, что все-таки Кузька, наверное, очень хитрый, но тут он был огорошен вопросом:

— Хочешь, я тебе еще и картошек принесу?

Сеня опешил так, будто его спросили: хочешь, я тебе миллион дам?

— Это зачем? — не сразу спросил он.

— Картошки-то? Чудак. Жрать. В домишке-то этом ведь не густо. Я знаю.

Он широко отмахнулся тяжелой, как плеть, рукой, как бы пренебрежительно отталкивая все, что окружало Сеню, что стало его новой жизнью.

— Не надо мне ваших картошек, — проговорил Сеня, поднимаясь на нетвердых ногах. — И доску свою заберите. И нечего тут рассиживаться…

Это очень противно — разговаривать с человеком, похожим на разбитый ящик. И не только потому, что он уродлив, уродство не всегда вызывает отвращение, чаще жалость. Но тут перед ним оказался не только урод телом, у него и слова и мысли были уродливые. Круглый урод. Сеня даже подумал, уж не из его ли бредового сна явился этот «Полчеловека»? Все ушло, а этот как-то зацепился, не ушел. Сидит тут и испускает бредовые слова, от которых становится тошно.

У Сени, как от боли, сморщилось лицо:

— Уйди!

Расцепив толстые губы, Кузька усмехнулся:

— Да ты ёжистый…

— Никто вас не звал!

— Беда твоя позвала. У нее, у беды-то, голос хоть и пронзительный, а не до всякого доходит.

— Ну и уматывайтесь.

— А где беда, там и выручка.

— Не надо мне никакой вашей выручки. Давай-давай, не рассиживайся.

Сеня ожидал, что после всех его грубых слов урод обидится и уйдет. Но Кузька без всякой обиды, а скорее как бы удивленно, проговорил:

— Вот как ты со мной. Да ты не бойся, я не обижаюсь. На больного да на горюна горького обижаться грех. А ты вот, если ты парень не глупый, задумайся своей головой, как тебе теперь дальше жить.

— Проживу, вас не спрошу.

— А почему и не спросить? Я — умелый житель. Я, хочешь если, научу.

И в самом деле начал учить, не дожидаясь Сениного согласия. Все, что он говорил, совсем не походило на речь нормального человека. В здоровом мире, у нормальных людей и быть не может таких мыслей.

— Если захочешь, начнется у тебя приятное существование. Как у людей. Ты приходи ко мне и не пожалеешь. Знаешь, какое у меня занятие? У меня занятие душевное. Красивое. Я человеку в горе услугу делаю. В беде помогаю.

Сеня упал на кровать. Он даже отвернулся к стенке, чтобы только не видеть урода. Но спрятаться от его речей оказалось не так-то легко.

— Знаю я, как вы помогаете! — закричал Сеня.

Ударив ладонями, Кузька оттолкнулся от пола, подскочил по-воробьиному и оказался у самой кровати, заговорил уважительным голосом:

— Вон ты как зашелся-закинулся. Ну, это ничего. Это хорошо даже… Теперь я тебе обязательно помочь хочу. К хорошему месту тебя пристроить…

— Не надо мне ничего!

— Отчего же так — не надо? Ты теперь, как прижмут тебя некоторые доброхоты, ты прямо ко мне.

— Уходи ты, уходи… — У Сени не было больше сил отбиваться от уродливых речей Кузьки Конского. Он закрыл глаза и ничего больше не слышал…

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО НЕВЕДОМОЙ СТРАНЕ

Первый после болезни выход из дома. Раннее утро. Очень просторное и ослепительно-светлое небо. Сене показалось, что он такого никогда еще не видел. От волнения его начала трясти мелкая дрожь. От волнения и от слабости. Пришлось присесть у ворот и прижать колени одно к другому, чтобы не очень тряслись.

И, как всегда после болезни, хотелось есть. По правде говоря, до болезни он тоже не очень-то бывал сыт, но тогда об этом не думалось так остро, как сейчас, и никогда так не подташнивало.

Ася пошла на рынок, понесла последнее, что осталось в доме и что имело какую-то рыночную ценность, — лаковые туфли Сениного отца, совсем новые, он надевал их только, когда приходилось играть на открытой эстраде. Уже продано все, без чего можно обойтись и что можно продать, и даже концертный смокинг отца. А туфли все откладывали: что за них дадут?

Сеня нагнулся и осторожно сорвал травинку. Усыпанная мелкими капельками росы, она сверкала, как дорогая брошка. Он положил ее в рот и стал жевать. От легкой горечи еще больше захотелось есть.

Находятся же люди, у которых столько еды, что они отдают ее за вещи. Сене еще никогда не приходилось бывать на рынке, и он не знал, что это за люди. Ася отзывалась о них с презрением и ненавистью. Сеня тоже ненавидел их и думал, что все они так же уродливы, как, например, Кузька Конский. Нормальные люди работают, голодают, но все свои силы отдают для победы над врагом.

Он проглотил травинку. Тошнота усилилась, но озноб прошел, наверное, оттого, что начало как следует пригревать солнышко.

Он встал и пошел, неуверенно переставляя ноги и радуясь тому, что может идти сам, ни за что не держась. Бледная тонкая кожа обтянула скулы, и он шел, улыбаясь, похожий на маленького старичка.

Его радовало умение ходить и что этому не надо учиться, а только вспоминать свое прежнее умение, что значительно проще, чем заучивать еще неизвестное. Так же, как в музыке, когда захочется сыграть что-нибудь давнее, забытое, сначала пальцы спотыкаются на прохладных клавишах, а потом все припомнится, придет уверенность и сила.

Он шел, как вспоминал забытую музыку. И уже почти достиг конца квартала, но тут из-за угла на него налетела Ася. Размахивая своей клеенчатой кошелкой, она бросилась к нему:

— Ты зачем это, зачем?

— Иду, Ася! Смотри.

Она посмотрела на него и тоже сначала вроде бы улыбнулась, а потом лицо ее сморщилось, будто у нее заболели зубы, и она заплакала.

— С чего это ты? — удивился Сеня. Впервые он видел, что Ася плачет.

Сгоняя кулаком слезы, она старалась улыбнуться, но ничего из этого не получалось. Все равно у нее лились слезы, и она все приговаривала:

— Дура я, такая я дура…

— Это ты что? Меня жалеешь?

— Ты, когда смеешься, на старичка похож. Дома-то не так заметно.

— Наплевать. Главное — я пошел.

— Тебе бы еды сейчас побольше. Вот я хлеба принесла, целую буханку, и сало, смотри, какой шматок. Очень удачно выменяла. Баба одна нашлась, она сразу туфли взяла и, дура такая, сразу надела и пошла по грязи. Я ее знаю. Бабу эту. Барыга вечная. Нет, ты подумай, в лакированных по грязи!

— Не будем переживать, — сказал Сеня, глотая слюну. — Будем есть сало.

— Только нам и дела, что о вещах тужить, — рассудительно отозвалась Ася. Поддерживая Сеню, она вела его к дому и, всхлипывая, уговаривала: — Тебе теперь на все наплевать, только бы поправиться. А ты далеко от дома-то не уходи все-таки.

Сеня обещал, но на другой день он решил, что с него хватит этого добровольного заточения. Как только Ася ушла в школу, он тут же и решил отправиться в свое первое дальнее путешествие.

Путешествие по неведомой стране. Какая она? Это предстояло выяснить, хотя он заранее знал, что ничего хорошего его тут не ожидает, что тут он чужой. Училище, гостиница, библиотека, театр — вот те немногие места в городе, которые он успел узнать. Туда он мог приходить, когда хотел, там он был свой человек. А сейчас?