SPA-чистилище - Анна и Сергей Литвиновы

Ходасевич заварил чай в пакетиках в двух кружках, себе влил добрую порцию коньяка – чтобы хоть чуть-чуть собеседницу догнать. Захватил коробочку конфет.

Когда он появился на террасе, Люба уже сидела без курточки – кожанка валялась рядом на диване. Под курткой оказалась довольно элегантная хлопчатобумажная блузка черного цвета – пара верхних пуговиц расстегнута, ворот распахнут, в декольте видна морщинистая жилистая шея и золотая иконка на цепочке.

Валерий Петрович подал чай и конфеты, а художница, пристально глядя на него, заявила:

– Хар-роший ты мужик, пълковник!

Ее пьяный акцент потихонечку улетучивался – да и не наигрывала ли она слегка с этим акцентом? Однако алкогольная откровенность в ней по-прежнему сидела.

– Сразу видно, что хор-роший!.. Хоть и чекист… Зато ты добрый и несчастный… И с с-семьей тебе не повезло… И с работой, кажется, тоже…

– С чего ты взяла, Люба? – серьезно спросил Ходасевич.

Раз уж она ему «тыкает», полковнику сам бог велел.

– Да видно же!.. Неужели ж ты, если б у тебя все тип-топ было, занимался тем, чем сейчас занимаесся?

– Жизнь разнообразна и переменчива, – пожал плечами Ходасевич. – И я на судьбу не жалуюсь.

– А я вот – жалуюсь! – вдруг выкрикнула Люба. – Хотя…

Она задумалась. Валерий Петрович сделал глоток чая – коньяку в нем оказалось даже больше, чем достаточно.

– А знаешь, где я сегодня была? – вдруг спросила Любочка.

К чаю она не притронулась.

– Представления не имею.

– Мне ведь как с утра Леночка позвонила, что Алла погибла и они только что в морге тело ее опознали, я сразу поняла: пора. И с-собралась, и в М-москву поехала. В рот даже ни капли не взяла, чтобы Аллочку п-пмянуть… Это я уже потом… Эт-та я п-потом… З-заодно… К-когда выпила за мое счастливое избавление… Одна п-пила, совсем одна… Это раньше, только свистни – вокруг полк мужиков, и все х-хотят с тобой выпить, потому что воображают, что в нетрезвом виде меня л-легче будет в постель затащить… А сейчас – возраст уже не тот, кондиции не те… Короче! Зашла я после адвоката в какой-то ресторан – между прочим, почему-то вьетнамский – и заказала себе к-коньяку… Эх, если б ты знал, пълковник, как красиво первая рюмка идет, после воздержания-то… Да и повод был: и грустный, и радостный… грустный – потому что Аллочку помянуть… А радостный… И чего ж я, дура, раньше к адвокату-то не пошла… Хотя все равно грех, и мне его не замолить, тем более, я, типа, атеистка, и в церковь не хожу, сама со своим выдуманным богом напрямик общаюсь…

Ходасевич поток сознания художницы не прерывал, чувствовал: она сама должна вырулить на что-то важное. Прихлебывал себе чай с коньяком, и горячее спиртное поставляло в организм, словно в молодости, бодрость и радость.

Любочка перескочила на другое – она проговаривала свой монолог, глядя куда-то в стремительно вечереющую мглу за стеклами веранды.

– А адвокат мне так и сказал: если все произошло, как вы мне рассказываете, даже если, грит, вас тогда бы взяли, вам не больше пяти лет общего режима дали бы. А с х-хрошим адвокатом, может, и условным сроком отделались бы… А уж теперь-то!.. Ч-чрез пятнадцать лет!.. Теперь, грит, срок давности почти что вышел, ничего вам не будет, живите себе спокойно и жизнью наслаждайтесь – но, на всякий случай, лучше ничего никому – кроме бога! – про тот случай не рассказывайте… Ну, ладно… Но ведь я пятнадцать лет молчала – слышь, пълковник?! Как у меня еще внутри-то от этого молчания все не разорвалось?! С Алкой говоришь – молчишь, с Ленкой – тоже молчишь, с Ванечкой, душой невинной, и слова не смеешь сказать!.. Ох!.. Как же я мучилась, пълковник!.. Как же мучилась!.. Вот, говорят, преступление – и наказание. Тюрьма, ха! Да не тюрьма наказание, а то, чтобы сидеть тихо, всем в глаза смотреть и говорить: а я не знаю. Я ничего не знаю!.. А тебя изнутри стыд жгет, ох, какой стыд, и ты вся ворочаешься внутри себя, как грешник на сковородке!.. Да если б я одна в этом деле была – уже тысячу раз во всем призналась бы, и повинилась, и на колени перед Аллой, и перед Леночкой, и перед Ванечкой бухнулась: вот она я, виновата во всем, казните меня, плюйте, ругайте, терзайте!..

Запал Любочки закончился на самой высокой ноте – и хоть полковник уже догадывался, в чем она хочет признаться, – не помогал ей, не подталкивал, не говорил ни слова.

А художница закрыла лицо руками и замотала головой, что-то нечленораздельно мыча.

Потом она оторвала руки от лица. В ее глазах стояли слезы.

– Полковник, – сказала она умоляюще, – будьте человеком, налейте мне коньяку!

– Да нет у меня коньяка.

– Врете! У вас из чая к-коньяком пахнет!

– Ну и обоняние у вас, – усмехнулся Ходасевич.

– А вам что, не рассказывали: если я уж развяжу – только держись! Все выпью, что есть в доме, подчистую. Налейте!.. А то я сейчас на станцию пойду, за водкой. Вам стыдно будет, что вы женщину, одну, выпимшую, в ночь выгнали.

Полковник покачал головой:

– Вы ведь рассказать мне что-то хотели – вот и рассказывайте. А как расскажете – я вам сразу коньяку и налью.

Любочка криво усмехнулась.

– Чекистские штучки! Ш-шантаж чистой воды! Псих-ла-ги-ческое давление!

Валерий Петрович развел руками.

– Да вы ведь сами, Люба, начали. – Он опять перескочил на «вы»: так ему было комфортнее. – Вот уж и закончите на относительно трезвую голову. Зачем кота за хвост тянуть.

– Фуфф… Жестокий вы, полковник. Школа Берии и Дзержинского. Правильно говорят: чекист, он всегда остается чекистом.

– Вы хотите признаться мне в убийстве Ивана Ивановича, – обыденным тоном сказал Ходасевич.

– А-а, догадались?!. Да! Хочу! – страстно выкрикнула Любочка. – Вам – первому! Ах, нет, первому я сегодня адвокату рассказала. Вы, мужчина, – второй будете. Но вам ведь тоже интересно, да?

Й-ех, как же она гуляла тогда! В нищей, разоренной, полуразваленной стране гулялось особенно сладко – потому что контраст: ничего ни у кого нет, в магазинах один томатный сок и водка по талонам – а у нее есть все! И любая западная выпивка – Ян снабжал, и любые деликатесы: черная икра, и осетрина, и финская салями, и сыр швейцарский… Их любовники приносили – они у Любочки богатые были, или чиновники, или кооператоры – а зачем ей, спрашивается, иные любовники, нищие, такие же, как все – голодные инженеры или обтрепанные художники?

После того как Алла застукала их на даче с Иваном и Любочка в Москву рванула с мыслью никогда больше в Листвянке не показываться и при первой возможности дачу продать, тут она свой загул и продолжила. Бессчетное количество обеспеченных людей ее домогались – только свистни, упадут у ног с бутылками и с продуктовыми наборами, нанесут хурмы и бананов, и новейшее видео, и будут приставать, и себя распалять, и ее – пока она не смилостивится – а, может, и не смилостивится, может, выгонит…

В одну из таких ночей остался у нее один кооператор. Мужик огромный, сильный, кулачищи словно арбузы, а сам – пчелами занимается. И неплохо, видать, занимается, потому как деньги у него пачками изо всех карманов торчат…

– …А вот как его звали, я вам не скажу, – молвила Любочка.

– А я и не спрашиваю, – равнодушно пожал плечами полковник.

…И к трем часам ночи, только они хорошо закусили-выпили да любовник заманил наконец художницу в койку, в дверь – звонок.

Вообще это большое искусство было: разводить любовников так, чтобы они не только друг с другом не встречались, но и не имели друг о дружке представления, и Любочка этим искусством в совершенстве владела. А тут нескладуха вышла. Кому это приспичило ломиться в квартиру в три часа ночи? Это уже полное хамство!

Она успокоила ворчание своего любовника, пообещала немедленно выгнать надоеду, кем бы он ни был, и пошла открывать. Тем паче, что пронзительные звонки быстро перешли в колочение по двери руками и ногами: не дай бог еще соседи, придурки, милицию вызовут.

Люба закрыла дверь в спальню – потом затворила дверь и в прихожую и наконец отперла, в одной ночнушке, состроив заспанную и свирепую мину.

На пороге стоял Иван Иванович. Муж Аллы.

Он был пьян – не в хлам, конечно, но весьма изрядно.

– Любка! – заревел он. – Что не открываешь?!

– А ты чего ко мне ломишься?! – напустилась на него хозяйка. – Кто тебе право дал?! Я тебе что – жена?! Иди к Алке своей, к ней и ломись!

Но на Ивана отповедь не подействовала. Он прорычал что-то и впихнул Любу внутрь – а оказавшись в квартире, захлопнул входную дверь. И тут же, в прихожей, начал хватать ее, заламывать, бормотать, что «только она», что он «без нее жить не может», и «я уйду к тебе», и «давай уедем»… Не могла же она позволить столь фамильярного с собой обращения – тем более что квартира маленькая, все эти изъяснения запросто может слышать затаившийся в ее постели кооператор. И тогда Люба применила эффективный антимужской прием, которому научил ее еще Ян: двинула коленом в пах.