SPA-чистилище - Анна и Сергей Литвиновы

Эффективность удара даже превзошла ее ожидания: гость стал ловить ртом воздух и приседать на корточки.

Она заорала:

– Убирайся!!

Но тот только корчился. А когда слегка пришел в себя – заметил в полутьме прихожей то, что ему вообще-то лучше было не видеть – да Любочка, вот, не догадалась спрятать: огромные кроссовки кооператора. Здоровенные – не менее сорок восьмого размера.

– Ах, вот оно как!! – зарычал оклемавшийся гость.

Он все понял, и, движимый одновременно и физической, и душевной болью, бросился на Любочку. А если прибавить еще его опьянение… Словом, он схватил неверную за шею и стал душить – душить жестоко, явно переусердствовав и не рассчитав свои силы. И Любе действительно, по-настоящему стало страшно. Ей показалось (и, наверно, показалось не зря), что Иван ее сейчас убьет. И, движимая животным страхом, не желая умирать, она прокричала – или, скорее, прохрипела:

– Помогите!..

Что было дальше – она не видела.

В глаза уже наползла красно-черная пелена.

Потом, когда все было кончено, удалось события задним числом реконструировать: спасая даму сердца, из спальни выскочил двухметроворостый, семипудовый ее кавалер – голый и разъяренный. И – нанес Ивану сдвоенный удар: апперкот в живот, и тут же прямой в висок. Второй удар оказался такой силы, что гостя оторвало от несчастной Любы, перебросило через всю прихожую – и, падая, он грохнулся головой и шеей точно об угол коридора, ведущего в кухню.

Грохнулся – и затих. А потом – пока Люба ринулась в ванную, ее вырвало, она умылась и вернулась, Иван Иваныч все лежал в расстегнутом пальто, в той же позе, не шевелился, и лицо его, сперва красное с морозца и выпивки, ощутимо уже побледнело… И голый и довольно-таки растерянный кооператор прошептал:

– А мы ведь, кажется, его убили…

И больше всего в его речи Любочку поразило это «мы».

Он с самого начала записывал ее в соучастники…

Что было дальше? Что оставалось им делать?

Кооператор категорически отказался вызывать милицию. Он сказал, как отрезал:

– Я на зоне уже был, и больше я туда по своей воле не пойду. Если ты, Любаня, такая честная и желаешь мусоров вызывать – я уж лучше и тебя сейчас прихлопну, а они там пускай разбираются…

По глазам любовника (довольно звериным) Люба поняла, что он нисколько не шутит.

Кооператор к ней в гости явился без машины – да и какая машина, если он уже почти литр спиртного в себя ухнул. И тогда они не нашли ничего лучше, чем вызвать Яна. Моршан всегда, в любое время дня и ночи, бросался выручать Любу – шла ли речь о залете в вытрезвитель, нехватке выпивки или невозможности оплатить счет в кооперативном ресторане. А что ему оставалось делать: ведь Люба была курочкой, что несла для него золотые яйца.

Ян примчался быстро. Ему предъявили проблему. Он согласился помочь. У него тоже не оставалось выхода. Ведь если Любу посадят – хотя бы только в КПЗ, хотя бы на месяц-другой, – он лишится изрядных денег. А если ее закроют в тюрьму надолго?..

Внутренний калькулятор Яна сработал. Решили действовать.

Люба и кооператор оделись. Выволокли Ивана Ивановича на улицу. Вели его, словно пьяного, нежно обхватив за плечи. Со стороны: перебравшего гостя отвозят домой. Затем его затолкнули на заднее сиденье Яновой «восьмерки».

В многоэтажках вокруг свет почти не горел – стояла самая глухая пора, половина пятого ночи.

Гаишники все куда-то попрятались. «Восьмерку» никто так и не остановил. Они вывезли Ивана Ивановича за город…

– …А куда конкретно, я вам, Валерий Петрович, даже сейчас не скажу…

– Да я ведь у вас, Люба, и не спрашиваю…

– В общем, спрятали мы его лучше, – она усмехнулась, – чем те, кто Аллочку убил. Во всяком случае, его ведь так до сих пор и не нашли…

…А когда все было кончено, кооператор сказал – и ей, и Яну, – и его лицо, и тон не оставляли сомнения в том, что он приведет свою угрозу в исполнение:

– Если кто-то из вас, по пьяни, в бреду или под пытками, кому-то скажет обо мне хоть полсловечка, я вас – обоих! – из-под земли достану. И уж тогда вы у меня вообще пожалеете, что на свет родились – вы будете умирать так долго и мучительно, что вам сама смерть покажется раем!..

И Ян развез их по домам – сначала кооператора, потом – Любу.

И тут уж она, чтобы ничего не помнить, ушла в такой глухой запой, что ее потом, через три недели, откачивали в Склифе под капельницей… Где-то в тумане прошло, будто было что-то вроде следствия по поводу исчезновения Ивана Ивановича – и Любе задавали какие-то вопросы – и сама Алла, и милиционеры, но не нашлось никого, кто видел бы, как Иван глухой ночью пришел к художнице в дом и как спустя час его оттуда вывели.

Люба оказалась вне подозрений, а кооператор из ее жизни исчез навсегда, но она что-то временами слышала о нем, он наладил большой бизнес, его не убили, в миллиардеры он не вылез – и вот только в прошлом году тихо-мирно скончался от инсульта… А Ян совсем опустился, дела у него постепенно пошли наперекосяк, мода на русских художников на Западе прошла, он стал пить, потом колоться – а последние вести о нем пришли пару лет назад из дурки, где его безуспешно пытались вылечить от наркомании…

– И я, наверно, – сказала Любочка, – уже в прошлом году, как кооператора не стало, могла бы повиниться – хотя бы перед Аллой, – да страшно было, и я все оттягивала и вот дотянула… И Аллочки теперь тоже не стало…

Художница прерывисто вздохнула, смахнула с ресниц слезы и твердо сказала:

– Ну, а теперь налейте мне коньяку. Вы обещали. Пожалуйста.

Глава12

Спустя полчаса Валерий Петрович проводил художницу до дома.

После своей исповеди она выпила залпом полстакана коньяку – и сразу словно осела: начала плакать, жаловаться на судьбу, хныкать – наступило опустошение после эмоционального напряжения исповеди.

Ходасевич сослался на то, что ему надо сделать срочные секретные звонки, и выпроводил Любочку. В голове у него вертелось много вопросов – но он их не задал, потому что они имели отношение к психологии, а не к расследованию. Например, почему художница после всего, что натворила, продолжала жить на той же даче? Не продала ее, не сменяла – а, напротив, избавилась от столичной квартиры и поселилась здесь навсегда? Хотя про квартиру-то ясно: не каждый сможет жить там, где свершилось убийство…

Но Любочка еще и ухитрилась стать первой Аллиной подругой – делилась с ней всем, виделась каждый день – и молчала, год за годом молчала о том, что сама стала причиной смерти ее мужа и знает, что он не исчез бесследно… Что сама похоронила его и ведает, где его могила… Что это было? Мазохизм? Род наказания, устроенного самой себе? Или, напротив, изощренная месть Алле, способ возвыситься над нею?.. Когда каждодневно можно думать: я знаю все о твоем исчезнувшем муже – ты не знаешь, а я вот знаю…

Впрочем, к расследованию, для которого Валерий Петрович был нанят, сии извивы человеческой души отношения не имели.

А сам рассказ художницы о смерти Ивана Ивановича выглядел правдой – слишком много в нем было деталей, которые не придумаешь. К примеру, глаза гостя, взбешенно округлившиеся, когда он увидел в прихожей своей любовницы кроссовки сорок восьмого размера… Значит, совсем не случаен холст, который Ходасевич увидел в Любочкиной мастерской: мертвое окровавленное лицо Ивана Ивановича… Конечно, не с натуры оно, а по памяти писалось… Зачем? Что это было?.. Наверно, некий способ самопсихотерапии, попытка художественными средствами изжить собственную внутреннюю боль…

Значит, гибель мужа Аллы пятнадцатилетней давности не имеет отношения к ее теперешнему исчезновению и смерти… Поэтому единственный вопрос, что задал полковник Любочке, относился к дням нынешним:

– Помните, вы ходили с Аллой на станцию – за день до ее смерти? Во вторник? И она на обратном пути вроде бы увидела человека, очень похожего на своего бывшего мужа? Вы сами, Люба, этого «призрака» рассмотрели?

Художница передернула плечами.

Они шли по бетонным дорожкам участка, Любочка плотно держала полковника под руку; пар от дыхания вырывался из ее рта, серебрился в лучах ночного прожектора.

– Мужик к-какой-та…

После полустакана ходасевичевского коньяка Любочка снова пришла в то блаженное состояние опьянения, когда все происходящее стало ей, грубо говоря, по фигу.

– Н-ну, не в-видели мы его здесь никогда… Ну, похож чем-то на Ваньку… Да ведь В-Ваньке щас было б за семьдесят, а т-тому, в-вторничному, – л-лет с-с-орок, не больше…

Валерий Петрович галантно довел художницу до ее крыльца. Она вдруг хихикнула:

– А ведь ты, п-плъковник, – она снова перескочила на «ты», – м-можешь перед Ленкой в раскрытии одного уб-бийства отчитаться… К-кто ее отца убил, з-знаешь т-перь… На м-меня укажешь: вот она, типа, злодейка… Бабки свои отработаешь…

– Этого не будет, – твердо сказал Ходасевич. – Если вы сами захотите – признаетесь Елене и Ванечке. А я ни им, ни кому бы то ни было рассказывать вашу историю не стану.