Преступление доктора Паровозова - Алексей Моторов

Люди тысячами выбегали на улицы, сжимая в кулаке пятидесятирублевые и сотенные. Бросились к метро скупать тоннами гвоздики у ошалевших от счастья азербайджанцев. Уговаривали таксистов совершать бессмысленные поездки вокруг Москвы. Самые хитрые оккупировали круглосуточный Центральный телеграф и часами разговаривали с обалдевшими родственниками и друзьями в Израиле и Америке.

Наутро хаос усилился. Люди толпами рванули в сберкассы, но выяснилось — положить на книжку объявленные негодными деньги уже нельзя. В семьях, где открылось, что муж держал заначку от жены, а жена от мужа, доходило до смертоубийства. Взявшие в долг пытались вернуть своим кредиторам крупными купюрами, но те, не будь дураками, требовали мелких. Самые умные ухитрялись отправить почтовые переводы самим себе. А обманутые ночью азербайджанцы сбивались в огромные кучи, сверкали золотыми зубами и грозили газаватом.

Почти сразу же ограничили выдачу денег в сберкассах, не более ста рублей в месяц, а остававшуюся на складах еду пересчитали, увеличили на нее цены втрое и выставили в магазины, уверенные, что теперь хватит надолго, все равно ни у кого денег нет.

Но это лишь немного растянуло агонию. Запасов хватило на пару недель, а к лету в продуктовых магазинах оставался переменный ассортимент из десяти наименований, за которым выстраивались километровые очереди. Даже самые твердолобые ленинцы начали материть советскую власть на чем свет стоит.

В августе, вероятно, с целью отвлечь население от дум о хлебе насущном, было объявлено о создании Комитета по чрезвычайному положению. Срочно позакрывали все газеты и радиостанции, по всем программам запустили трансляцию знаменитого балета композитора Чайковского в режиме нон-стоп, а Москву наводнили танки и бронетранспортеры — безотказное средство для убеждения народных масс.

Но тут голодный народ почему-то не испугался, а, наоборот, возмутился и вышел на улицы. Оказалось, что сдержать граждан, нюхнувших свободы за годы гласности, невероятно трудно. Не помогли даже запоздалые посулы раздать всем по пятнадцать соток земли для обустройства приусадебных хозяйств.

И всем на удивление, самая мощная диктатура в новейшей истории, со всей своей миллионной тайной полицией, со всей своей армией, милицией, комсомолом, стукачами и сексотами, союзниками и вассалами, тюрьмами и лагерями, за какие-то три дня бесславно скукожилась, сдулась и приказала долго жить.

Вот тогда, через пару месяцев, осенью, еды не стало совсем. Мэр Москвы Попов, появляясь на публике, рассеянно сочувствовал голодным москвичам, но говорил почему-то исключительно об открытии российско-американского международного университета, президент Ельцин, тот вообще куда-то пропал. Лили бесконечные дожди, куцый урожай тонул в жидкой трясине подмосковных грядок, гнилая картошка, мешок которой мне удалось раздобыть с превеликим трудом, вытекала сквозь пальцы.

Одна моя знакомая по имени Эсмеральда, подсчитав, что в Москве тридцать два ЗАГСа и четыре дворца бракосочетаний, бросилась уговаривать всех встречных-поперечных лиц мужского пола по очереди подавать с ней заявления на регистрацию брака, чтобы получить талоны на свадебные продуктовые заказы. Эсмеральде нужно было найти тридцать шесть холостых мужиков, прописанных в разных районах. Сначала от нее шарахались, потом перестали, тем более она сама платила регистрационный взнос и отдавала женихам талончик на покупку костюма и ботинок.

Граждане в своих квартирах пытались разводить кур, мужик из соседнего дома решил держать козу на балконе и стал выгуливать ее на поводке. Коза косила глазом на голодных бультерьеров и жалобно блеяла. А в неправдоподобно пустых магазинах голоса растерянных покупателей эхом отражались от стен, лишь кое-где последним бастионом стояли одинокие грязные трехлитровые банки с жидкостью подозрительного цвета. На этикетках значилось: «Сок березовый».

В эти недели настоящего голода у меня случилось несколько гастрономических приключений.

Сначала в институте я вдруг получил две банки немецкого маргарина. Выдача торжественно производилась по спискам деканата в деревянной избушке на Аллее Жизни, а сама акция была названа красиво и незнакомо — «гуманитарная помощь». Давали не всем, а только тем студентам, у кого были дети. Бездетные сглатывали слюну и бессильно завидовали. Когда маргарин был уже съеден, заморские банки вылизаны, отмыты и поставлены для красоты на подоконник, вдруг позвонил мой старинный приятель Андрюха из Калуги. Мы с ним учились в одной группе в училище. К тому времени Андрюха успел окончить институт и работал в родном городе Калуге в качестве судмедэксперта.

Он сообщил, что приедет в Москву в пятницу на концерт в «Олимпийском», где будет выступать модный певец Филипп Киркоров и другие популярные молодые исполнители. И полчаса поболтать перед концертом у нас будет, а то мы несколько лет не виделись.

Подъехав к «Олимпийскому», мне удалось почти сразу разыскать «Икарус» с наклейкой «Калуга» на лобовом стекле. Сидящий на заднем сиденье Андрюха, увидев меня, дал радостными знаками понять, что сейчас вылезет наружу. Из автобуса показались две стройные девушки, затем и он сам.

— Вот, Леха, познакомься, — сказал Андрюха, приобняв симпатичную брюнетку, — Марина, моя жена.

Я церемонно раскланялся.

— А это Люба, — сообщил Андрюха, обнимая не менее симпатичную блондинку, — моя любовница.

Девушки засмеялись.

Пока мы обменивались первыми новостями, остальные калужане, покинув автобус, нестройной группой двинулись на встречу с прекрасным.

— Андрюш, пойдем и мы, пожалуй, — сказала брюнетка Марина, беря блондинку Любу под руку. — Хотим успеть внутри этот «Олимпийский» посмотреть, может, купим там чего. Ты, главное, не забудь, что билет у тебя в паспорте.

И девушки отправились догонять земляков.

Мы с Андрюхой закурили по второй, а с голодухи мне всегда курилось плохо, язва подсасывала.

И тут Андрюха говорит:

— Леха, может, ты пожрать хочешь, выпить? У нас в автобусе целая сумка добра всякого. А то не по-людски как-то. Пошли сядем, тяпнем за встречу. Минут пятнадцать в запасе имеется.

Мы пробрались на заднее сиденье, Андрюха снял с полки кусок фанеры, застелил большой льняной салфеткой и стал доставать из сумки свертки, шуршать бумагой, разворачивать.

Через минуту на импровизированном столе появились: кружок домашней колбаски, соленые огурчики, каравай черного хлеба, яйца, помидоры, луковица и бутылка самогонки. У меня уже было начались рези в желудке, но тут Андрюха вовремя разлил в два относительно чистых стакана, и мы выпили за встречу. Закусили. Андрюха огурчиком, а я всем сразу. Повторили. Накладывая на хлеб колбасу в четыре слоя, которую ловко нарезал Андрюха, я украдкой косился на секундную стрелку на своем «Ориенте». Пятнадцать минут, отведенные на обмывание встречи, неумолимо заканчивались.

Вдруг Андрюха хлопнул себя по лбу, полез куда-то под сиденье и извлек оттуда ярко-красный спортивный баул. Расстегнул молнию, вытащил что-то большое и, судя по всему, тяжелое. За то время, пока он это разворачивал, я успел умять пару крутых яиц, помидор и остатки колбасы.

— Слушай, совсем забыл, — сказал Андрюха, снимая последний слой газеты и являя миру невероятного, огромного, красивого, каким бывает законченное произведение искусства, румяного, поджаристого гуся. — Маринкина мать в дорогу приготовила!

Последний кусок колбасы застрял у меня где-то в верхней трети пищевода.

— Эх, жаль, времени нету! — спохватился Андрюха, тоже взглянув на мои часы. — Бежать надо, Леха. Начало уже через три минуты!

На гуся смотреть было невыносимо. Хотелось плакать в голос.

Я сдвинул фанерку, которая служила нам столом, поднялся, чувствуя, как в голову несильно ударила самогонка, и, держась за багажную полку, не сводя взгляда с этой райской птицы, произнес дрожащим голосом:

— Андрей! Я тебе спою! Спляшу. Буду декламировать хорошие стихи. Рассказывать смешные и свежие анекдоты. Открою все столь дорогие мне сентиментальные детские тайны. Посвящу в увлекательные семейные предания. Поделюсь видением текущего политического момента и предскажу будущее. Но только не ходи ты на этот концерт!

Часа через три неприлично сытый, пьяный больше от еды, чем от самогонки, я возвращался домой на метро. А все-таки надо было оторвать ногу от гуся и привезти домой Лене с Ромой. Андрюха добрый, он бы разрешил.

В октябре позакрывали все институтские столовые, даже донорский зал, где кормили за сдачу крови. Тогда мы придумали с раннего утра посылать гонца в булочную, и днем, когда он возвращался, клевали батон, как голуби. Потом и хлеб кончился. Вернее, он где-то еще был, но на всех перестало хватать. За ним стали выстраиваться молчаливые семичасовые очереди, которые далеко не всегда заканчивались удачной покупкой.