Бутылки с молоком - Шервуд Андерсон

Шервуд Андерсон

Бутылки с молоком

Летом этого года я жил в большой комнате на верхнем этаже старого дома в северной части Чикаго. Однажды, в душную августовскую ночь, я долго работал при свете лампы; весь обливаясь потом, я ощупью пробирался в воображаемый мир моей повести, и мне казалось, что люди этого мира, ее герои, сама делают какие-то усилия, чтобы ожить у меня под пером.

Но это было делом безнадежным.

Я оказался втянутый в столкновения этих теней и они, в свою очередь, вошли в мою жизнь; на них, как и на мне, сказывалось и то, что в комнате было душно и неудобно, и то, что хотя погода, по словам фермеров среднезападных штатов, «была хороша для маиса», жить в такое время в Чикаго было сущим адом. Рука об руку с этими воображаемыми, призрачными людьми я протискивался сквозь чащу деревьев, все листья которых были сожжены зноем. Земля была так накалена, что подошвы наши горели. И нам приходилось всем вместе пробиваться сквозь эти заросли, чтобы попасть в некий прекрасный город, полный прохлады. Вы, должно быть, уже поняли, что мысли мои были в разброде.

Когда я, наконец, оставил эту борьбу и выскочил из-за стола, стулья вокруг меня плясали. Казалось, они тоже куда-то неслись по горящей земле и стремились попасть в некий фантастический город. «Надо выйти на воздух, подумал я, — и, пожалуй, выкупаться в озере; эти меня освежит».

Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Две актрисы из театра варьете, которые жили в нашем доме двумя этажами ниже, только что вернулись с вечернего представления и разговаривали у себя в комнате. В тот миг, когда, я вышел из дому, что-то тяжелое пронеслось у меня над головой и разбилось о камни. Белая жидкость брызнула на мой костюм. Я услышал голос одной из актрис доносившийся из единственной освещенной комнаты дома.

— Черт бы ее побрал, эту проклятую жизнь, и с этим городом и со всей работой! Собакам и то лучше живется! А теперь уж и выпить будет нельзя! Приходишь домой вся измотанная, в театре духота такая, дома тоже дышать нечем, а тут вот, еще эта бутылка скисшего молока. Я больше не выдержу, я все переколочу! — закричала она.

Я пошел в восточном направлении. Из северо-западного района города двигались целые толпы народа — мужчины, женщины, дети; все стремились на берег озера, только чтобы провести ночь под открытым небом. Жара и здесь была удушающая, и самый воздух, казалось, отяжелел от борьбы. На нескольких сотнях акров ровной земли, в местах, где раньше было болото, два миллиона людей билась за то, чтобы урвать себе хоть немного отдыха и сна. Но это им плохо удавалось.

За узкой полосой парка, которая тянется вдоль берега, огромным серовато-голубым пятном на фоне потемневшего неба высились пустующие дома чикагских богачей.

«Благодарение богу, — подумал я, — что есть хоть кто-нибудь, кто может вырваться отсюда и уехать в горы, или на берег моря, или в Европу!» В темноте я споткнулся о ноги какой-то женщины, которая лежала на траве, пытаясь заснуть. Она поднялась и села, ребенок, лежавший с ней рядом, разревелся. Я пробормотал какие-то извинения, шагнул в сторону и вдруг нечаянно задел ногою бутылку с молоком. Она опрокинулась, и все молоко вылилось на траву.

— Простите, пожалуйста! — взмолился я.

— Ничего, — ответила женщина, — оно все равно прокисло.

Это был высокий, сутуловатый, раньше времени поседевший мужчина. Он служил составителем объявлений в чикагской рекламной конторе, для которой и мне самому приходилось иногда работать. Его-то я и повстречал в ту августовскую ночь — он шел большими, уверенными шагами вдоль берега, мимо всего этого усталого и раздраженного люда.

Сначала он меня не заметил, и меня поразило, что в такую минуту, когда все вокруг него просто погибали от духоты, он был полон бодрости; потом где-то на перекрестке уличный фонарь осветил мое лицо; тогда он кинулся ко мне.

— Послушайте! — резким голосом закричал он. — Зайдем сейчас ко мне. Я вам кое-что покажу. Я ведь прямо к вам шел! — солгал он, торопя меня.

Мы пошли к нему домой, постепенно удаляясь от озера и парка. Немецкие, польские, итальянские и еврейские семейства выползли из своих домов, прихватив с собой грязные одеяла и все те же вездесущие бутылки с остатками молока. Но многие американские семьи, решив, что им не найти прохлады, встречным потоком двигались по тротуарам, возвращаясь к духоте постелей, к спертому воздуху комнат.

Было уже больше часа ночи, и в квартире моего приятеля было душно и не убрано; Он рассказал мне, что жена его с двумя детьми уехала к матери на ферму близ Спрингфилда, в штате Иллинойс.

Мы сняли пиджаки и сели. Впалые щеки моего собеседника покрылись румянцем, глаза его горели.

— Знаете что… я вот, — запинаясь, начал он и заулыбался, как смутившийся школьник. — Так вот, — начал он снова, — мне давно хотелось сочинить что-нибудь настоящее, а не одни только объявления. Может быть, я просто дурак, тогда уж не взыщите. Моя мечта написать что-нибудь захватывающее, большое. Наверное, многие из нашего брата, составителей реклам, об этом мечтают. Вот, взгляните, только не смейтесь. Кажется, что-то все-таки получилось.

Он рассказал мне, что написал какую-то повесть о Чикаго, который он называл столицей и самым сердцем среднезападных штатов. Он разгорячился.

— Приезжают тут всякие и с Востока и с ферм или из захолустья какого-нибудь, вот как и я когда-то приехал, и потом пишут на все лады о Чикаго, думая, что выходит очень умно, — заявил он. — Вот мне и хочется им показать! — добавил он, соскочив со стула и расхаживая по комнате.

Он протянул мне пачку листов, исписанных небрежным, корявым почерком, но я отказался разбирать его руку и попросил его прочесть вслух. Глядя куда-то в сторону, он начал читать. Голос его дрожал. Все, что он описывал, происходило в каком-то фантастическом городе, совершению мне незнакомом. Он называл его Чикаго, но тут же говорил о великолепных, горящих разноцветными огнями улицах, о призрачных зданиях, устремленных к ночному небу, и о реке, бегущей по золотому руслу к безграничным просторам Запада. «Вот, — подумал я, — тот город, который и я сам и герои моего рассказа пытались найти еще сегодня вечером, когда из-за этой жары я чуть не сошел с ума и больше не мог работать». Жители этого города были людьми хладнокровными, смелыми; они стремились вперед к каким-то духовным победам, которые были как бы заложены в самом материальном облике города.

Сознательно стараясь развивать некоторые черты своего характера, я научился быть грубым, но все же не мог бы отталкивать женщин и детей, чтобы самому влезть в вагон чикагского трамвая, и точно так же не мог бы сказать в лицо писателю, что произведение его никуда не годится.

— Вы молодец, Эд, это ведь здорово! Вы отличнейшую штуку написали, просто на диво, под стать самому Генри Менкену[1] — помните, когда он пишет о Чикаго как о литературном центре Америки. И разница лишь в том, что вы-то все время живете в Чикаго, а он здесь никогда не жил. Одно только вы, по-моему, упустили из виду: вы о бойнях ничего не сказали, но это можно вставить потом, — добавил я и приготовился уходить.

— А это что же такое? — спросил я, увидав несколько листков бумаги, которые валялись на полу около моего стула. Я поднял их и с жадностью стал читать.

Как только я кончил, приятель мой рассыпался в извинениях, а потом, кинувшись ко мне, вырвал у меня эти листки и выбросил их в открытое окно.

— Лучше бы вы этого не видали! Тут я тоже написал про Чикаго, добавил он, явно взволнованный. — Видите ли, вечером было так душно, и там, в конторе, мне дали написать рекламу о сгущенном молоке, как раз в ту минуту, когда я собирался удрать, чтобы приняться за свою настоящую работу, и трамвай был набит, и ото всех пахло потом. Наконец я добрался до дома, а здесь вот тоже у меня после отъезда жены полный разгром. Словом, писать я не мог. Это меня огорчило. Понимаете, жалко было терять удобный случай, что вот ни жены, ни детей, и тишина такая. Я пошел пройтись. Должно быть, я и на самом деле уже дошел до полного одурения. Потом я вернулся и написал, вот эту галиматью, которую сейчас выкинул.

Он снова повеселел.

— Ну ничего, все к лучшему. Эта дребедень меня немного расшевелила. А потом как раз и получилась другая вещь, настоящая, насчет Чикаго, то, что я вам прочитал.

Я вернулся домой и лег спать. Так вот, ненароком, я наткнулся еще на одно произведение из тех, что, худо ли, хорошо ли, изображают настоящий быт городов, больших и малых, не только прозой, но и яркими, выразительными стихами. Что-нибудь в таком роде могли бы написать Сендберг или Мастерс,[2] погуляв в один из таких душных вечеров по улицам Чикаго, хотя бы, например, по Уэст-Конгресс-стрит. В том рассказе Эда, который мне довелось прочесть, действие сосредоточивалось вокруг бутылки прокисшего молока, которая стояла где-то на подоконнике ночью при тусклом свете луны. В этот августовский вечер луна взошла рано, тонкий золотой рожок уже светился в небе. Улегшись в постель, я не мог заснуть И думал о том, что же, собственно, произошло с моим приятелем-составителем объявлений.