Жизнь наверху - Джон Брэйн

— Оставь ее в покое,— сказал я.— Ты знаешь, что она не любит, когда ее называют маленькой.

Я нежно погладил Барбару по спине.

— Она устала,— заметил я.

— Ну так уложи ее,— сказала Сьюзен.— Если ты так ее любишь, понянчись с ней. Посмотрим, что ты тогда скажешь.

— Давай я надену передник, а ты иди работать,— сказал я.— Поверь, я не стану возражать. Во всяком случае, ты бы наверняка преуспела больше, чем я. Физиономия у меня, видишь ли, не подходящая…

Я осекся: я жаловался на свою судьбу, жаловался при детях, чего я поклялся никогда не делать.

— Прости меня,— сказал я.— Оставь на меня детей. Гарри, ты мне поможешь вымыть посуду?

Сьюзен посмотрела на меня, лицо у нее исказилось, и она выбежала из комнаты. Я снова принялся было за еду, но тут же отодвинул тарелку. Гарри обожал сосиски, жареный картофель и горошек, я же терпеть этого не мог.

Я закурил сигарету. Вот так кончаются браки. Побелевшее, искаженное лицо Сьюзен вызвало у меня не жалость, а желание — вполне осознанное, искреннее желание — ударить ее.

Дождь смыл с неба все краски, и смеющиеся крестьяне на обоях плясали не вокруг праздничного костра, а глумились над кем-то, извивавшимся в пламени, плясали посреди мощенной булыжником рыночной площади вокруг почерневшей фигуры с перекошенным от муки, совсем квадратным ртом. Вглядевшись как следует в обои, я увидел, что площадь как бы обрезана, рисунок не завершен. Но если долго смотреть на него, можно представить себе, чего недостает.

— А куда ушла мамочка? — спросила Барбара.

— Не бойся, недалеко,— сказал я и стал убирать посуду со стола.— Иди сюда и помоги папочке. Гарри, и ты тоже.

— Я хочу к мамочке,— заявила Барбара.

— Она скоро вернется,— сказал я.— Я сейчас почитаю тебе сказку.

— Не хочу я сказки.— И она снова заплакала.— Я хочу к мамочке.

Нижняя губка у нее оттопырилась, глазенки покраснели, хорошенькое личико сразу как-то повзрослело, мягкие, чистые очертания его расплылись, и она стала похожа на обезьянку; впервые в жизни я по-настоящему рассердился на Барбару: я увидел в ней дочь Сьюзен, а не мою.

— Ну и хоти,— сказал я.— Перестань плакать, или я тебя так нашлепаю, что ты своих не узнаешь.

Слезы прекратились. Барбара никогда еще не слышала от меня таких слов.

— Папа не может не побранить тебя, детка. Но ты же знаешь, как он любит тебя.— К великому моему удивлению, я произнес это еле слышно, и голос у меня задрожал.

— Я хочу к мамочке,— повторила она.

— Сейчас я ее разыщу,— сказал я.

Поздно вечером, когда Гарри лег спать, Сьюзен подняла глаза от шитья и спокойно сказала:

— Джо, больше мы так жить не можем.

— Все образуется,— сказал я.

— Боюсь, что Барбара кое о чем догадалась.

— Какие глупости. Ведь ей всего четыре года.

— Но она не дурочка. А ты отнюдь не скрываешь своих чувств к Марку и Сибилле.

— В самом деле? — И снова у меня возникло желание ударить ее.— Может быть, вовсе не мои чувства так расстраивают ребенка. Может быть, она кое-что видела…

Сьюзен поднялась.

— Ты же обещал мне,— сказала она.— Ты же обещал. Это нечестно.

— Ну хорошо. Мне не следовало этого говорить. Но, бога ради, скажи, что у тебя на уме.

— Джо, тебя гложет ненависть. И ты не умеешь это скрыть. Она калечит тебя, неужели ты этого не чувствуешь?

— Значит, я искалечен, полон горечи, так? А чего же ты еще ждала?

— Девочка видит это. Она не знает, не может знать, чем это вызвано, но она это видит. Так же, как и Гарри.

— Ну а что прикажешь мне делать? Поблагодарить Марка? Выразить ему письменно мою признательность на бумаге с купидончиками? Сказать тебе, как мне хотелось бы с ним поступить?

И я сказал, употребив самые гнусные слова, на какие был способен, сказал в надежде привести ее в ужас и заставить признаться, что ей не безразлична его судьба, но лицо ее, к моему разочарованию, оставалось бесстрастным. Мои слова не вызвали у нее даже отвращения, потому что она не слушала меня, а я все повторял и повторял всякие гадости, пока не выдохся.

— Ты кончил, Джо?

— Я еще и не начинал. И в один прекрасный день ты в этом убедишься.

— Ну к чему ты так говоришь? — устало произнесла она.— Ведь задето лишь твое самолюбие.

— А разве этого мало?

Я налил себе большой стакан виски.

— В этом-то и состоит твоя беда, Джо. И ты погибнешь, если вовремя не одумаешься. Ты полон тщеславия и ненависти. И всегда так было. Ты ненавидишь моего отца, ты ненавидишь мою мать, ты ненавидишь всех своих коллег по работе и всегда ненавидел.

Обои в гостиной были полосатые, без определенного рисунка — только кремовые полосы были чуть шире золотых. Цвета эти не составляли резкого контраста, полосы незаметно переходили одна в другую — поэтому обои и были такие дорогие. Внезапно я обозлился — слишком много здесь вещей хорошего вкуса. У меня возникло ощущение, что я попал в чей-то чужой дом — ведь и паркет, и магнитофон «Грундиг», и вообще вся обстановка этой комнаты мне не по средствам. Так и не пригубив виски, я поставил стакан на стол.

— Я ухожу,— заявил я.

— Именно этого я и ждала,— сказала Сьюзен. Голос ее звучал нарочито спокойно.— Вовремя удрать — это ты умеешь, не так ли?

— Чего ты хочешь? Ради всего святого, чего ты от меня хочешь? Мало я ради тебя унижался? Мало съел грязи? Чего ты еще хочешь?

Она положила руку мне на плечо.

— Успокойся, Джо. Успокойся, мой хороший, успокойся. Ты слишком кричишь. Дети могут проснуться.

Она говорила так мягко, что я почувствовал себя почему-то виноватым. Мне захотелось уткнуться головою ей в колени и плакать теплыми, горючими слезами,— да, с удивлением подумал я, я раскаиваюсь, мне хочется сказать ей, что я раскаиваюсь, но в чем?

— Я возьму себя в руки,— пообещал я. Горло мне сдавила спазма, и слова не шли с языка.— Я обещаю больше не злиться. Но скажи: чего ты от меня хочешь?

— Джо, мы не можем больше избегать Марка и Сибиллу. Уорли слишком маленький городок. Пойдут толки. Ведь странно: люди встречались, встречались — и вдруг ни ногой друг к другу. Сибилла наверняка заподозрила неладное. Не могу же я без конца отказываться от встречи с ней.

Я встал.

— Я ухожу.

— Джо, поверь, между мною и Марком все кончено.

— Похоже, что так,— сказал я.

— Куда ты?

— Пройтись.

Она что-то пробормотала.

— Что ты сказала? — спросил я, схватив ее за плечо.

— Ничего,— отрезала она.— Глупо было думать, что ты можешь вести себя как джентльмен.

Я плюнул на пол.

— Никакой я не джентльмен,— сказал я, выпуская ее плечо.

У двери я обернулся: она вся сжалась от страха, в глазах ее застыло тупое удивление.

— Не жди меня,— сказал я.— Я ведь не джентльмен. И не заслуживаю, чтобы меня ждали.

Губы ее шевельнулись, но она не произнесла ни слова; и опять меня захлестнуло непонятное чувство вины.

Я схватил пальто и шляпу и выскочил на улицу, под дождь.

Прошагав примерно с полчаса, я начал ощущать удовольствие от быстрой ходьбы. Давно уже я не гулял под дождем, давно не гулял по Уорли и еще более давно не был один.

Очнулся я на мосту в Снежном парке — я стоял и смотрел на реку. Последние два дня лил дождь, и река вздулась; еще один денек, как сегодня, подумал я, и она выйдет из берегов. Я ниже надвинул на глаза шляпу. Мне почему-то показалась приятной мысль, что может произойти наводнение и холодная черная вода поглотит сначала парк, потом город. Только этого не случится: этого не может случиться, потому что город стоит слишком высоко над рекой, а должно бы: ведь у реки, как и у города, тоже есть права, и черная холодная вода, что пенится и образует водовороты под чугунным мостом, живет своей жизнью, как и город.

Перила доходили мне до пояса; я перегнулся через них, чувствуя под руками холодный чугун. У входа на мост висел газовый фонарь, и мне хорошо видны были круги от дождя на воде. Слева я различал смутные очертания уорлийского леса; справа деревья скрывали будку для оркестра и теннисные корты. Я стоял один и глядел на реку — лишь деревья окружали меня, и вдруг по какой-то прихоти света вода из черной превратилась в серебристую. Река текла, текла между деревьев, текла из города, текла туда, куда текут все реки,— текла вдаль. Поднялся ветер; до меня донесся запах реки, противный собачий запах — словно огромный дог вдруг вынырнул из темноты.

Я поставил ногу на чугунную решетку под перилами. Порыв ветра приподнял с моей головы шляпу — я удержал ее, машинально схватившись за поля, повернулся спиной к реке и зашагал обратно — к Рыночной улице. Вода снова стала черной, и я уже был не один; на секунду я остановился перед «Большим западным отелем», потом зашагал дальше — к церкви святого Альфреда.