Застой. Перестройка. Отстой - Евгений Степанов

– У меня есть претензии. Я посмотрел верстку первых двух полос. В номере нет галантности. Ты просто поздравил женщин от имени Генерального и все. Этого недостаточно. Нужно про каких-то наших баб написать.

– Одну бабу прославишь – другая обидится. Лучше, по-моему, никого не выделять.

– Ты это брось. Бабы пусть себе обижаются. Есть мнение руководства: кого прославлять, кого не прославлять. Руководство приказывает – и все. Точка. А бабы пусть не лезут – это не их собачье дело. И, если хочешь, то, по большому счету, и не твое.

Он потом еще что-то говорил. А я все думал об этой фразе. “Не их собачье дело…” “…И не твое”.

Мы расстались, а я все анализировал мендросовские слова. Буквально через пять минут до меня, жирафа, дошло: меня оскорбили.

Я набрал номер Мендросова, но он уже куда-то убежал. Была пятница. В шесть часов вечера я ушел домой, хорошо осознавая, что нормальных выходных у меня не предвидится. Я буду мучаться и ждать понедельника.

…В понедельник, как ни странно, Мендросов меня опередил. Рано утром, в восемь часов, он сам зашел ко мне в комнату и сказал:

– Пойдем.

Я радостно ответил:

– Пошли.

Он начал опять рассуждать о номере.

Я его перебил:

– Прежде всего, Игорь Вольдемарович, нам надо решить деликатные вопросы. Я долго думал о вашей давешней фразе на счет баб, что это не их собачье дело. И не мое. Получается, что эпитет “собачье” распространяется и на мою персону.

– Тут смотря в каком контексте, – спокойно ответил Мендросов. – Я имел ввиду, что баб не должно интересовать: про кого мы пишем. Да и тебя тоже.

– Может, это и так. Но вы меня оскорбили.

Мендросов удивился. Он не понимал, о чем я говорю.

– Да нет, все дело в контексте, – опять начал он. – Давай вспомним, что я тебе говорил.

Мне надоело вспоминать. И я, собрав всю свою небольшую силу воли в кулак, сказал:

– Игорь Вольдемарович, вы меня оскорбили. У вас есть два пути – взять свои слова обратно или извиниться.

– Хорошо, если ты хочешь, я беру свои слова обратно.

– Отлично. И еще. В самом начале нашего знакомства мы выяснили, как зовут друг друга. Вы попросили называть вас по имени-отчеству. Я – тоже. Я бы хотел, чтобы мы вернулись на исходные позиции.

Он согласился.

А написать решили про главбуха Наташу Совину и еще про двух сотрудниц из филиалов.

Лера сообщила, что Тамара загремела в “дурку”. И что завтра они с Надеждой к ней пойдут. Я тоже решил пойти. Тамара встретила нас в холле больницы (это что-то вроде комнаты свиданий). Остальных больных мы не видели.

– А я тебя знаю, – вдруг сказала Тамара, изумив моих спутниц, ты – Евгений Викторович. Мы с тобой коллеги. Ты на самом деле родился не в шестьдесят четвертом году, а тысячу пятьсот лет назад. Тебе звали Иосиф, ты служил при дворе Махмуда восемнадцатого первым визирем, а я была твоей наложницей.

Мне стало не по себе. Девушки переглянулись.

– Это ты учил Махмуда летать. У тебя была своя технология. И еще ты говорил, что умеешь пересекать время и пространство.

– Это я говорил?

– Да, ты. Ты просто забыл. А в детстве, в родном дворе, ты еще все помнил. Ты помнишь детство?

– Да, помню, но не все.

– Возвращайся в детство и живи там. Здесь нет радости. Ты погряз в суете. Ты должен измениться.

– А мы, мы что должны делать? – спросила Лера.

– Плести красивые интриги – это ваш путь.

– А Евгений Викторович уйдет от нас? – спросила Надежда.

– Да, уйдет. Он потом переедет в другую страну. Но еще довольно долго у вас проработает. Стоп, – она закатила глаза, – я вижу его стремительный карьерный рост.

Мы переглянулись. Девушки посмотрели на меня, не скрывая ужаса и удивления.

Вошел санитар и сказал, что наше время истекло. Мы пообщались пять минут.

На работе днем разговорились с Леркой на нейтральные темы – неожиданные высказывания Тамары она почему-то обсуждать не стала.

– Ты знаешь, а все-таки жизнь прекрасна, – разоткровенничался я. – Выйдешь из нашего гадюшника – птички поют, девчонки молоденькие ходят в мини. Красота!

– Да бросьте вы, – сказала, как отрезала, Лерка. – Вам просто трахаться сейчас охота, вот вы и придумываете. Хотите, я вас на танцы возьму?

– Ну тебя, Лерка, – нахмурился я. – Вечно ты все опошлишь.

– Я ничего не опошляю. Я говорю правду. Вы небось и жене не изменяете?

– Не изменяю. А зачем?

– Как зачем?! Это же драйф – новая баба! Новые горизонты, новая пизда!

– Тьфу ты, опять ты за свое!

– Я считаю, что мужик рожден для того, чтобы делать открытия, путешествовать, завоевывать новых телок и главное – активно разбрасывать свою сперму! Повсюду! Везде, где только можно!

– Но ведь не все мужики одинаковые. Есть сильные, есть слабые. Я, например, понял, что есть вещи, которые мне уже не сделать никогда. Как бы я не старался! Как бы не хотел прыгнуть выше собственной головы. С этим надо смириться.

– Оппортунист вы, Евгений Викторович, на танцы мне вас все-таки надо вытащить, на танцы.

– Лера, ну какие танцы?! Мне сорок лет. Жизнь состоялась. Квартира есть. Дочка почти выросла. Скоро нужно будет о внуках думать.

– Или попробовать прожить еще одну жизнь! Мне кажется, у вас должно быть большое будущее. Если честно, я по-прежнему ставлю на вас.

– Это ты зря. Я же не родился в Питере, не служил в Ленсовете и КГБ. Я родился в Москве, потом жил в провинции и моими друзьями были не ловкие чиновники, а простые райцентровские ребята. А вокруг бегали куры и гуси, овцы и козы…

– Все начальники – из провинции. Не прибедняйтесь! Вон даже наш сионист Гальпер откуда-то из Сибири.

– Гальпер учился в Питере, там связями оброс. Говорят, он и с бандюками связан. А в Сибири он работал, он мне сам рассказывал.

– Еще бы не связан! Все начальники – отчасти бандюки. Принцип управления любого коллектива – криминальный. Правит пахан, его окружение, доверенные лица. Они не всегда самые умные, но всегда лояльные пахану.

– Мне кажется, точно такой же принцип управления в стране.

– Конечно. Страна – это тоже зона. Только очень большая.

Пока разглагольствовали с Леркой, вошел вечный Юра Пересветов. Лерка, бросив глазами гром и молнии на поэта, удалилась. Мы стали болтать с Юрой о пиаре в литературе. Он все возмущался, что хорошие поэты неизвестны, а плохие – у всех на слуху.

– По-моему, – сказал я, – к этому надо относиться спокойно. Важно не то, что говорят о тебе сейчас, а то, что будут говорить лет через пятьдесят. Пиар для поэта – это когда твои книги покупают спустя годы после твоей смерти. Очень хорошими “пиарщиками” были Гумилев, Есенин, Цветаева… Да, они заплатили за этот “пиар” слишком дорого. Но иначе в поэзии не бывает.

– Вообще, Юра, мне кажется, – продолжил я, – ничего не надо добиваться. Нужно делать то, что тебе приятно. И чтобы это было не в тягость другим. Вот ты получаешь кайф, когда пишешь стихи?

– Огромный, – ответил Юра, – даже больший, чем когда трахаюсь.

– Значит, ты счастливый человек.

– Но ведь меня не печатают! Только журнал “Парнас”. Но это же за деньги…

– Многих не печатали. А твое время еще придет, – соврал я. – Все в этом мире справедливо. Поверь мне, главное ни на чем не настаивать. Ты знаешь, все, что у меня просили, а я не отдавал – мне теперь не нужно.То, за что держался, не имеет теперь для меня никакой ценности. По-настоящему великий человек ничего никому не доказывает.

– А ты думаешь, я великий человек? – спросил Пересветов.

Ну что мне было ответить?

Я сказал:

– Я считаю, что твои стихи ложатся в песню. А это дорогого стоит.

Он довольно улыбнулся. Ну вот, хоть кому-то хорошо…

После работы побежал домой. Шел чемпионат мира по футболу. Купил пива, чипсов, винограда.

Смотрели с Наташей и Настей драматичный матч – играли великолепные французы с вредными итальянцами. Зидана обидели, удалили с поля. А все-таки он ушел непобежденным. Он не проиграл. Проиграли без него. А он показал, что как был, так и остается лучшим игроком в мире. Немолодой, лысоватый, угловатый, немногословный. Великий. Не только как футболист. Как личность, как герой. Его попытались оскорбить – он ответил. В конце концов, честь дороже любых медалей. У настоящих героев нет конкурентов.

Наташе и Насте Зидан тоже нравится.

В 2007 году умер Борис Николаевич Ельцин. Храм Христа Спасителя оцепили. Пришли проститься двенадцать тысяч человек. Многие стояли, не скрывая скорбь и слезы.

Анатолий Чубайс сказал, что Ельцин сделал для нашей страны так же много, как Петр Первый.

Я с этим согласен. Вопрос только в одном: что Чубайс подразумевает под словами “наша страна”?

Америку? Германию? Китай? Наверное, все-таки не Россию. Петр Первый увеличивал границы империи, а Ельцин их очень сильно сократил.

– Но ведь он дал людям свободу, – неопределенно возразил мне Серега Алаев из ОМС, когда мы стали с ним в который раз обсуждать эту тему в столовой.