Либеральный Апокалипсис - Сергей Чекмаев

Кену, Джейн и мне что-то другое требовалось для счастья, нечто иного порядка. Мы с детства смахивали на ребят, которые думают о постройке космодрома. Поэтому у фирмы был прямой интерес прибрать нас к рукам, хорошо выучить и своевременно обломать. Поставить в общий строй, научить уважать тренды. Пункт «обломать» был главным, это я уже понял. Я читал это в глазах молодых инженеров, бродивших вдоль конвейера.

Не хотелось, чтобы меня обламывали.

В курилке спросили:

— Ну, че кадровик?..

— Он голой бабой интересовался. Сказал, позорю репутацию завода. Нарушаю Кодекс корпоративной этики.

— А ты че?

— А я не позорил репутацию завода. И точка.

— А мы думали, ты — учиться…

— Нечему мне учиться, — отрезал я. — Разве что голых баб на машинах рисовать. Этого пока не умею.

Без ложной скромности, я здорово набил руку в аэрографии. По городу катались «цитрусы», расписанные мной то под космический корабль, то под цветочную клумбу. Оставалось сделать логичный шаг: отлипнуть от завода и уйти на вольные хлеба. Увы, я этого еще не понял.

Потом вернулась из института Джейн, «молодой специалист». Я уже был сборщиком высшей квалификации и священнодействовал на веддинге. Мне все нравилось. Жизнь на данном этапе удалась.

Джейн сказала: ты дурак, лоботряс, типичный русский емеля и счастья своего не понимаешь. Такой-сякой-талантливый… А я подсматривал за ней и убеждался: к черту ваши институты, к черту ваш карьерный рост. От «Женьки», как ее звали в нашей школе, смелой и потрясающе живой девчонки, осталось до обидного мало. Я не застал Женьку сборщицей, в комбинезоне и с гайковертом, но одноклассники присылали мне прямо с конвейера ее фото гигабайтами: не девушка — мечта. Ее хотелось рисовать. А теперь что-то важное пропало. Голую бабу написать получится, обнаженную женщину — нет. Джейн угодила в тренд. Ее уже крепко обмяли, а скоро и обломают. Грешным делом, я радовался, что никогда не был в нее по-настоящему влюблен. Я больше не верил, что она построит культовый автомобиль, и не хотел бы оказаться рядом, когда до нее самой это дойдет.

Время летело, мы взрослели, нас дрючили, мы крепчали, и мне уже не все нравилось, и жизнь если не дала трещину, то проявила тенденцию. Когда вернулся с учебы Кен, я не заметил в нем вообще никакой перемены. Это должно было радовать, но я как-то разучился. Плохой или хороший, Кен принадлежал теперь фирме. А я мечтал от нее оторваться — и все никак не мог. Я носил на комбезе чемпионские и ветеранские нашивки, был по-прежнему сборщиком на веддинге, но вдобавок — нервным и злым человеком.

Я спекся. Меня достал Кодекс корпоративной этики, задолбали пиндосы, а в Васю-Профсоюза я ни разу не швырнул гайкой только потому, что постоянно над ним издевался… Я больше не мог терпеть без зубовного скрежета идиотские «совещания по эффективности». Глядя на свои нашивки, вспоминал, как их «внедряли» и сколько меня штрафовали за то, что я забывал их нацепить на рукав. А плакат-мотиватор, маячивший перед глазами всю смену, хотелось сорвать и растоптать.

Мама почуяла, что с сыном неладно, и едва не каждый день мучила расспросами по скайпу: что я кушал на обед, и почему на мне такая мятая рубашка. Парадоксально, но ее в Америке пиндосы не доставали вовсе. Они с отцом работали в небольшом агентстве, которое не могло себе позволить роскошь держать показушников, бюрократов и стукачей. А вот Дон Маклелланд, настойчиво звавший обоих с собой в штаб-квартиру, теперь там совершенно озверел и готовился к новому броску на строительство завода, хоть к черту на рога, лишь бы от пиндосов подальше. И жаловался отцу, что раньше такой фигни не было.

Я тоже озверел. Рычал и огрызался по любому поводу. У меня была какая-то совершенно зоологическая личная жизнь. Человеком я становился только по выходным в гаражах, колдуя над очередным «цитрусом». Так и подмывало выкрасить хоть одну машину желтым, но никто не соглашался — это было не в тренде. Обозвать цитрус цитрусом — милое дело, но прокатиться на желтой тачке значило смертельно оскорбить марку. То есть обидеть завод, Левый берег и весь город. Честно говоря, я сам ездил на красном.

Но уже готов был обидеть завод.

Помимо нелепой пиндосской бюрократии, что цвела на заводе махровым цветом, он начал раздражать меня сам по себе. Это трудно объяснить, надо просто у нас побывать, и вы сразу поймете. Современное производство очень плотно скомпоновано — ты стоишь у конвейера, собираешь цитрусы, а в это время другие «цитрусы» разной степени готовности плывут по своим делам у тебя над головой. Тут движется все, движется повсюду, и слишком близко от тебя. Куда ни глянь, едут кузова. Спереди, сзади, сверху, спасибо — не снизу. Кажется, я устал ощущать себя букашкой во чреве стального чудовища… На те же симптомы жаловался тим-лидер наших «рукосуев» — бригады выходного контроля. У них не ездят по головам кузова, они не рискуют схлопотать манипулятором в харю, не носят очков и наушников. А все равно бесятся не меньше сборщиков. Я уж молчу, с какими лицами и какими словами выползала «химзащита» из покрасочной камеры.

Каждому тут было худо в той или иной степени. Не скучал только маленький слесарь Малахов, смутьян и клоун, из-за которого по всему заводу доски объявлений висели ниже корпоративного стандарта. Это он так нагнул пиндосов еще в незапамятные времена. Нехватка роста не мешала ему лихо орудовать «болгаркой» на обработке фланцев, хотя по всем нормативам — должна была. То ли его поставили на эту операцию сослепу, то ли сам пролез, а потом оказалось, что его оттуда фиг выгонишь. И с завода фиг выгонишь, хотя отсюда и не такие вылетали по графе «без объяснения причин». За Малахова вступился не просто весь трудовой коллектив, но даже профсоюз, смысл которого заключался в том, чтобы на заводе не было профсоюза.

— Вы опупели старейшего рабочего обижать, — сказал трудовой коллектив. — Это ведь наша живая легенда.

Начальство присмотрелось к Малахову, вспомнило, почему он легенда, и стало с виду такое, будто в детстве наглоталось разных гаек и болтов.

— Даже не думайте, — сказал профсоюз. — Он любимец всего завода и вообще… Креативный чувак. Если вы понимаете, о чем мы.

Начальство, услышав слово «креативный», бросилось докладывать мистеру Джозефу Пападакису, что русские опять задумали какую-то пакость.

Директор был, при всех своих недостатках, человеком справедливым. Он повернулся к монитору, посмотрел на Малахова, вспомнил его, поморщился… И дал команду юротделу, чтобы для креативного чувака сочинили особую расписку. Такую окончательную бумажку, согласно которой Малахов может хоть голову себе отпилить «болгаркой», а завод умывает руки. Юристам не надо было объяснять два раза, как переводить стрелки, и уже назавтра на обработку фланцев приперлись хмурые люди из страховой компании. Но там их поджидали кадровик, психолог, менеджер по технике безопасности, руководство профсоюза, а еще летели искры, и весело скакал креативный чувак.

Ну, до сих пор скачет.

Достанься мне такой живой характер в сочетании с талантом нагибать тех, чья работа — нагибать всех, я бы тоже не уставал от завода, наверное.

Меня держали на заводе только две вещи. Мне нравились мои полторы зарплаты, да со всеми бонусами, и еще больше нравилось раскрашивать шлемы для гоночной команды. Машинами «Формулы Циррус» я тоже занимался, но это не творческая работа, а вот окраска шлема у каждого спортсмена индивидуальная, и тут простор для фантазии открывается безграничный.

Рвать с командой было очень больно, но я уловил прозрачный намек: гонщики со шлемами все равно ко мне придут. Втихаря, но придут. Чихали они на Кодекс корпоративной этики. А Кен без меня как-нибудь обойдется, будем после работы пиво пить. И Джейн обойдется. Не радовала она меня больше, чересчур нервная стала и деловая. Хотя и красивая.

И понял я, что после заграничного турне уволюсь да пристроюсь к знакомым в уютненький гаражик с покрасочной камерой. На хлеб хватит — и никаких пиндосов.

Пиндосы мне страсть как надоели, а опиндошенные русаки и того хуже, и дальше работать в их гадючнике, даже сморкаясь в дорогой галстук, я просто не смог бы.

Давно прошла эйфория первых лет, когда мы говорили себе, что пиндосы — рабы штаб-квартиры, и это их жалеть надо, а нам-то, простым сборщикам, все трын-трава. Если менеджерам приказано заниматься идиотизмом на производстве, остается только им сочувствовать, а самим — не подставляться. Едва ли не с умилением заводчане наблюдали в пиндосах черты постепенного обрусения и ждали, что вот-вот они станут похожи на американцев.

У нас вообще было много детских иллюзий. Мы с американцами вместе росли и учились, «тупого пиндоса» считали фигурой из анекдота и наивно полагали, что раз мы все такие клевые ребята и у нас такая дружба народов — это нормально.