Гнев. История одной жизни. Книга первая - Гусейнкули Гулам-заде

А у нас тут опять неспокойно. Только и разговоров, что о Ходоу-сердаре. Он снова сбросил в Миянабаде Монтасера и сам командует, как ему вздумается. Я-то радуюсь, потому что ты его лично знаешь, а обо мне он слышал от тебя. Ох, жалко, что ты не с ним: все люди считают его своим героем и многие курдские парни бегут к нему в горы. Твой брат Мансур тоже в Гиляне у Ходоу. Но это секрет. Ни тетя Хотитджа, ни моя бабушка об этом не знают и знать не должны. Мансур предупредил, что кроме Гусейнкули нельзя говорить об этом никому. Вот я тебе одному и сообщаю…»

«…В городе появились индусы-военные и офицеры — британцы. Бабушка всех их называет саранчой — такие они прожорливые. Со всех сторон Боджнурдского ханства в город идут обозы с пшеницей, рисом и горохом. Все это для военных… Ну и аппетит у гостей наших!

Вчера бабушка пришла из дворца веселая, прямо счастливая. Ходит, смеется и рассказывает: «Перегрызлись эти жадные волки. Моаззез даже горячкой заболел, но шайтан ему помог — поправился. А все из-за хлеба! Не хватает его, чтобы снабдить всю английскую армию. Самые хлебные места— в руках мятежников. Так что приходится туго боджнурдским ханам».

Бабушка говорит, собрал во дворец Моаззез всех своих братьев, и начали они решать: кто, сколько и каких продуктов должен отправить англичанам. Спорили они, спорили между собой, да и передрались. Бабушка говорит: «Все равно они подушат друг друга, такова их порода!» Я молю аллаха, чтобы он отомстил за меня этому страшному вампиру Моаззезу. Чем больше я думаю о моих покойных родителях, тем страшнее ненависть к этому гнусному человеку…»

«…Джанчик мой, дорогой Гусейнкули, как же тебе не стыдно испытывать мою любовь? Вот уже целый месяц нет

от тебя писем. Не случилось ли что-нибудь с тобой? Пишу, а сама думаю— отведи аллах от Гусо все несчастья! Милый мой, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась за эти шесть месяцев, как ты уехал из Боджнурда! Я ложусь и встаю с твоим именем, и во сне тебя вижу часто. Из дому никуда не выхожу. Только к подружкам и обратно. Подружки часто навещают меня, мы проводим интересные вечера, играем в разные игры и поем песни. Точь-в-точь как сельские курдянки на бендарик.

По твоему совету, я достала «Шах-намэ» Фердоуси и теперь читаю каждый день. До чего же интересная книга! Какой должно быть благородный человек — твой учитель Ареф, если учил он тебя любить родину, как любил ее кузнец Кавэ. Когда я читаю «Шах-намэ», то у меня возникают разные мысли о жизни. И если сравнить настоящее с тем временем, то конечно — Ходоу больше похож на Кавэ, чем Моаззез, Лачин и Кагель. Эти трое напоминают мне Зохака. Они не думают о народе. Они страдают за свое богатство… А тебя я ни с кем не сравниваю. Ты особо живешь в моем сердце. Я думаю только о тебе, чтобы ты был жив и здоров и почаще писал письма. А потом, когда ты приедешь в Боджнурд, я буду самой счастливой девушкой на свете…

«…Я даже не вспоминала о нем. Зачем он мне понадобился этот Лачин?! И вот получаю письмо. Служанка мне передала. Сначала подумала — письмо от тебя, но когда развернула конверт и стала читать, то сразу поняла — от кого. Представляешь, дорогой мой Гусо-джан, что пишет мне этот нахал. Нет, ты даже не поверишь… Он пишет, что давно меня любит и без меня жить не может. Вот откровение! И если я не соглашусь выйти за него замуж, то он все равно добьется своего. Я разорвала его письмо на части и бросила в печку. А когда пришла бабушка, я все ей рассказала. Она выслушала, не очень лестно обозвала этого безмозглого Лачина, а на другой день пошла к Сердару Моаззезу жаловаться. Пусть не пристает ко мне его племянник, или как его… Сейчас, когда я пишу тебе письмо, бабушка находится во дворце и, наверное, разговаривает с Моаззезом. О боже, до чего же плохие люди есть на свете!

«…Мы сидели «а веранде, пили кофе. Вдруг входит тетя Хотитджа и говорит торжественно: «Госпожа Зейнаб-енга, к вам гости пожаловали!» Бабушка сказала, пусть войдут. И вот открывается дверь. Заходит Лачин, а с ним еще трое молодых людей. Я слышала о них: они имеете с Лачином по ресторанам ходят. Бабушка спросила, по каким делам они навестили ее. Все трое были пьяны и вели себя развязно, а Лачин особенно. Он сказал: «Дорогая Зейнаб-енга, скажите девушке, чтобы вышла и другую комнату. Разговор не для ее изнеженного слуха!» Я ушла и стояла у двери в другой комнате, и все слышала, и чем говорил Лачин. Он говорил бабушке, что имеет самые серьезные намерения, что хочет жениться на мне и зря его отталкивает Парвин и не уважает Зейнаб-енга. Он, мол, Лачин, станет самым прекрасным мужем и настоящим семьянином. Наговорил много жалких и слащавых слов. Когда услышал от бабушки в ответ, что Парвин-ханым еще молода, не собирается обзаводиться семьей, то начал с насмешкой угрожать и высмеивать: «Обычаи у нас интересные, Зейнаб-енга, не правда ли? Пошла, например, девушка за водой и… не вернулась. Куда делась — никому неизвестно. А потом выясняется, что она сбежала с любимым и в настоящее время числится его четвертой или пятой женой». Бабушка побледнела от этих намеков, спрашивает: «Что вы этим хотите сказать, господин Лачин?» А он и ответ: «Ничего особенного. Просто, хочу сказать, что у меня пока нет ни одной жены, и если Парвин вдруг пойдет за водой и исчезнет, то не ищите ее в горах у джина!» «Ах, вот как! возмутилась бабушка. — Вот, оказывается, чему тебя научили в Тегеране! Не паукам, а воровству девушек? И не стыдно вам, господин Лачин?» Л он еще злее стал: «Мне не стыдно, я пока ничего не украл, но им-то, Зейнаб-енга, не слишком почтительно отзываетесь о нашем ханском роде! Не пришлось бы потом жалеть! До свидания!» Он озлобился и убрался со своими приятелями…»

«…бабушка зашла к нему. Он сидел в глубоком бархатном кресле. Скулы заострились, мешки под глазами, а волосы седые. Нет уже в нем прежнего Сердара Моаззеза. Бабушка заметила это и решила говорить с ним смелее. Все рассказала ему про Лачина и попросила защиты, А этот старый кабан только вздохнул и отвечает: «Ах, Зейнаб-енга, я ведь и не знаю, как тут быть! Удержать его не могу, у него своя сила в руках, да и друзей заморских много. Вот через месяц Лачин отправляется служить в Мешхед. Сам Кавам-эс-Салтане зовет к себе в подручные его. Как тут быть, дорогая Зейнаб-енга? А Кавам, думаете, откуда о нем знает? Да от британских господ офицеров! Кагель рекомендовал Лачина, чтобы взяли его на службу к губернатору. Вам, дорогая Зейнаб-енга, надо на этот месяц куда-нибудь отправить Парвин из Боджнурда. Пусть поживет в другом месте, а когда уедет Лачин в Мешхед, то Парвин вернется спокойненько в свое гнездышко…» «Спасибо, — отвечает бабушка. — Пошлю-ка я ее на поклонение. На этой неделе караван паломников в Мешхед отправляется. Переоденется девушка монашенькой, чадру на себя набросит и — в путь…»

Гусо, я пока не знаю, когда тронется этот караван. Но я так боюсь ехать туда. А оставаться еще страшнее. Подскажи мне, помоги, аллах!..»

Каждое письмо, написанное рукой Парвин, рукой моей любимой Парвин, было для меня дороже жизни. О, это голуби моего счастья!.. Последнее письмо Парвин настолько растревожило, что мне захотелось немедленно бросить все и бежать в Боджнурд. Я получил это письмо после учебных стрельб вечером, и вот теперь лежал на постели и никак не мог уснуть. Строил план побега, но когда горячка прошла, понял, что я размышляю также беспомощно, как мальчишка, когда его впервые высекут. В груди у меня приостыло, соображать я стал лучше. Откуда знать Лачину, что Парвин отправляется на поклонение? Ведь не скажут же ему об этом! Подумал я так и опять начала точить меня проклятая мысль… А если он все же узнает и выкрадет Парвин из каравана, увезет ее в Мешхед? Что тогда?..

«ШАБНАМЗ»

— Простите, господин кулдофадар, что потревожил. Мирза-Мамед просил передать, что он ждет вас во дворе. — Солдат сказал и ушел.

Я надел гимнастерку, выскочил на улицу. Мирза тотчас подошел ко мне, появившись из темноты.

— Гусейнкули, я не хотел, чтобы слышали все. Дело ответственное… Ты запомнил дом, где встречались с Баба Дадашем?

— Запомнил.

— Ты должен пойти туда на встречу с одним человеком. Я мог бы сам, но за мной слежка… Наше командование догадывается о чем-то…

— Хорошо, дорогой Мирза-Мамед, я готов на все!

— Когда откроют калитку, скажешь: «Пришел».

Как и в прошлый раз, я пробирался по темным кривым уличкам, спотыкаясь, но дорогу помнил и скоро оказался у знакомой калитки. Опять, как и тогда, зазвенела цепь, залаял пес, подошла женщина и спросила:

— Кто там?

— Пришел, — отозвался я.

Молчание. Повторный вопрос.

— Проходи, дорогой Мамед, — сказала женщина, открывая калитку.

— Я не Мамед… Я вместо Мамеда… Он послал меня. Вы помните, я уже был здесь, когда Баба Дадаш…

— Проходите. Что же стоите? — повелительно подтолкнула меня женщина.