Концессия - Павел Далецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«В правом углу в токонома[24] сидел двуглавый орел, опутанный сетями. Напротив — сражение в корейской лавчонке. Сюда ворвались японцы и обрушились на покупателей-казаков. Столы опрокинуты, товары летят над головами. Кореец в ужасе присел в углу, китаец на крыше высматривает: ну, кто кого? А Джон Буль и Янки Дудль — те смотрят издалека в подзорные трубы.
«Между окнами ценное произведение японского живописного искусства. Я увидел наши острова. Тройка огромных коней, впряженных в колесницу, неслась вскачь. Копыта одного ступали на Владивосток, другие взметывали ноги дальше. Колесницей правила всем известная женщина — Япония. Это высокорадостное для всякого японца творение вы, вероятно, видали не раз. Оно украшает стены любой парикмахерской. Было еще много столь же поучительных картин на стенах дома почтенного старичка, но я не успел их рассмотреть, потому что старик вынес мне заработанные пять сен. Я поблагодарил хозяина и, чувствуя веселье от своего богатства, оказал, указывая на изображение корейской лавчонки:
«— Два брата моей матери погибли под Ляояном, а мне, их потомку, живется неважно. Отчего это так происходит, почтенный господин?
«Он выслушал мой вопрос внимательно, насупил брови и долго молчал. Я видел, что он не понял вопроса, он прозвучал для него так же странно, как если бы я спросил: «А скажите, почтенный господин, почему деревья сгибаются под ветром?»
«Наконец, старик поднял голову и сказал тоном глубокого участия:
«— Это нехорошо, что ты беден.
«— Благодарю, господин, — ответил я, — я лучше всех знаю, что это нехорошо. Судя по картинкам, уважаемый господин тоже участвовал в победоносной кампании?
«— Я тоже пролил кровь, — указал он на свою хромую ногу, — и готов помочь тебе.
«Вынул из кошелька монету в пятьдесят сен и протянул мне. Я взял монету, потом неожиданно повернул его руку ладонью вверх и бросил в нее деньги.
«— Бери назад, отец, свое благодеяние: ты мне должен тысячи.
«Он испуганно заморгал глазами, а я рассказал ему, почему он мне должен тысячи.
«Был знойный день. На улицу из прохладной комнаты спешить не хотелось, с пятаком в кармане я чувствовал себя победителем города, торопиться было некуда, и я проповедовал старику полчаса. В конце концов, он выбежал за мной из дому и пустился к ближайшему полицейскому посту. Старик, как видите, оказался не таким наивным. Потом полицейские выслеживали меня, будто собаки лису. А я по-лисьему водил их за нос, к вечеру заполз в дырявую шлюпку и поехал искать пристанища на каком-нибудь пароходе или паруснике. Так начались мои путешествия в Китай, в Индию. Без почтенного господина я, может быть, всю жизнь просидел бы в Японии... Потом я не раз думал, что, сгоряча, я, может быть, напрасно напал на него: он ведь тоже участвовал в кампании, пролил кровь и к тому же не был очень богат. Но в то время я плохо разбирался в подобных вещах».
Пожилой, обычно молчаливый рыбак Бункицы поднял весло и, роняя себе на колени полновесные хрустальные капли, сказал:
— Я понимаю тебя, товарищ.
И слово «товарищ» он сказал так, что все посмотрели на него.
— Я тоже расскажу свою историю. Что ж, почему бы нам не устроить литературного состязания? Поэзия — великая сила. Но моя история немножко не такая, как твоя. Я уроженец Аки, главного города Хиросимы. В детстве помогал отцу вытачивать нефритовых будд. Нефрит — дьявольский камень. Дед начал высекать Будду в человеческую величину. Но за пятнадцать лет работы сумел только придать камню грубое человеческое подобие. Я, помню, все глядел на камень, и он мне казался утесом на горе, задернутым утренним туманом. Я глядел на него прищурившись и покачивал головой... Он был холоден, гладок и по утрам, когда солнце падало в его угол, походил на сверкающий лед. После смерти деда отец благоговейно приступил к созданию головы, и через десять лет улыбка святого восхищала художника, нас и всех посетителей.
«Но неожиданно заказчик отказался от драгоценного бога и от десятков других, менее драгоценных: будд стали изготовлять на фабриках механически, тысячами, каких угодно размеров и из какого угодно материала.
«Мы жили в Хиросиме. Что такое вся Аки? Сплошной вулкан. Гроза реже бывает в Хиросиме, чем землетрясение. Часто просыпались мы ночью от гула земли, от шума огня в городе. Отец раньше других выскакивал на улицу, чтобы увидеть, откуда опасность. Затем мы делали то, что и вы делали в подобных случаях: раздвигали стены дома, складывали их на телегу, женщины сюда же бросали матрасы и утварь, и мы отъезжали в рядах соседей в безопасное место. Через четверть часа огонь, прыгая по остаткам жилищ, садился верхом на стропила родной стены, и я долго не отрывал глаз от этого пылающего иероглифа «Ниппон».
«После одного из пожаров, когда к вечеру мы поставили опять дом и распечатали кура[25], отец посмотрел на нефритового просветленного и сказал: «Завешу я его тряпками и пойду искать работы на завод».
«Что такое еще Хиросима? Это — японская тайна. В Хиросиме нет ни одного иностранца, на хиросимских заводах нет и не было ни одного иностранного инженера, потому что хиросимские заводы — заводы взрывчатых веществ. Здесь накопляется непобедимость Японии. Поэтому каждый хиросимец горд... и я был горд в свое время, и отец мой тоже.
«Япония только что расправилась с Китаем и готовилась к войне с Россией. Накануне войны отец поступил на шимозный завод. Инженер Шимозе скоро стал национальным героем, а отец с завода так и не вернулся.
«С полгода он появлялся у нас раз в неделю. Худой, черный, ничего не ел, только пил... Я узнал, что отец работает в цехе, изготовляющем газы шимозе. Потом отец перестал приходить, и мы не могли добиться, что с ним. «Он уехал», — отвечали нам на заводе. Куда мог уехать старый нищий человек от своей семьи, из своего родного города? Мы поняли: он умер.
«Мне более повезло. Я проработал на заводе пять лет, но как-то, собирая в праздничный день в горах ягоды, упал в расщелину и сломал ногу. Сломанная нога не заживает в три дня.
«Моя жена — хорошая женщина, добрая, заботливая... Она мне как раз к этому времени родила пузатого мальчишку. В южном предместье Хиросимы пуговичная фабрика... Как и заводы шимоз, ее окружали высокие заборы.
«— Ну, что же, — сказала жена, — ты лежи, береги ногу, а я пойду поработаю. На пуговичной фабрике не так уж и страшно. Многие женщины работают. Утром я уйду, обниму тебя и сына, а вечером вы опять увидите меня, и я отдохну с вами.
«Что мне осталось ответить? «Иди поработай, пока я не окрепну». Так я и сказал. Я любил жену, я всегда думал, что в конце концов нас ожидает какое-то большое счастье, мне было тяжело отпускать ее.
«Жена уходила до света и возвращалась ночью. Она не рассказывала о своей работе, но сейчас же садилась над сынишкой и, хотя он уже давно спал, начинала напевать. Затем приходила ко мне и всю ночь не отпускала моей шеи. Я слушал ее прерывистое дыхание и боялся расспрашивать.
«Раз, уходя, она сказала мне:
«— Давай, милый, попрощаемся надолго. Завтра тебе пришлют подписать контракт со мною. Теперь я приду не скоро: ведь законтрактованных домой не отпускают...
«Через два дня я, действительно, подписал контракт. Я отдал жену в полное владение компании на три года. У меня холодели руки, когда я выводил подпись. Но что делать? Люди всё могут, но не есть люди не могут.
«Когда у меня зажила нога, я пошел к фабрике. Я обошел ее со всех сторон... Высокие коричневые заборы, в воротах часовой. Тюрьма! Вокруг — пустынно, голо. Я хотел пройти в ворота.
«— Мужчин на работу не берут.
«— Я не наниматься, — ответил я, — я пришел навестить жену, которая работает здесь.
«Часовой засмеялся и прицелился в меня.
«Тогда я пошел, как волк, бродить вокруг фабрики. Ни щели, ни калитки. Ни перескочить, ни перелезть, ни заглянуть. Вы знаете пословицу: «Горько человеку потерять отца или мать, но если он потеряет жену, нет ему утешения». Я, как бешеный волк, кружил вокруг фабрики. Дело кончилось тем, что на меня набросилась охрана, избила и прогнала. Этот день был самый мрачный в моей жизни. «Где справедливость? — думал я. — Жену отняли от мужа, мать от сына... Что там с ней делают? Почему ее нельзя повидать?»
«У богатых жена совсем не то, что у нас. У богатых много друзей. Жена у бедняка все: и товарищ, и друг, и отдых.
«Я потом тоже поступил на работу и привык к одиночеству. Привык к тому, что меня никто не ждет, привык к ласкам других женщин... Иногда я думал: с человеком можно сделать что угодно. Но кому нужно, чтобы человек отучал себя от самых дорогих радостей? Через три года я увидел жену, я ее не сразу узнал: ушла молодой, вернулась старухой. Она рассказала мне про свою жизнь. Всё было там, в этой жизни. Мы провели ночь, как чужие. Утром она вернулась на фабрику.
