Концессия - Павел Далецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поступок Юмено, готового с ножом отстоять вкусный ужин, восхитил его.
Юмено, тяжело дыша, бросил нож, ногой раскрыл дверь и исчез.
Ициро посмотрел на раскалившуюся печь, на рассеченную рыбу, вздохнул и присел к ней. Несмотря на то, что он вымылся и надел ночное кимоно, он решил сварить брюшки и подкрепиться на ночь.
Юмено шел в сторону от рыбалки. Светлое пятно над равниной расширилось. Ветер потянул с юга, теплый, влажный. Под ногами попадались какие-то предметы, он спотыкался и раз даже упал, провалившись ногой в яму.
«Я — вор! — шептал он. — Я — вор, а ты нет! Я знаю, почему ты не кормишь нас по неделям... Я — вор! А это не воровство?» Он почувствовал, как ненависть заполняет его сердце.
Проволочные заграждения поставлены по всем правилам военного искусства. Проволока охватывает рыбалку крутым полукругом и концами уходит далеко в море.
Сел у кольев. За спиной, за несколькими рядами проволоки, чужая пустынная страна, но в эту минуту Юмено яснее, чем когда-либо, ощутил, что его родина — не впереди, через свинцовый неспокойный океан, а сзади. Там, за суровыми облачными горами, за сахарными конусами вершин, жили свои люди.
«Я убегу к друзьям, — по-детски мечтал оскорбленный Юмено. — Я убегу... и вот наступает в Японии революция. Лозунг восставших: долой воров! долой грабителей! Жестокая революция... льется кровь, как вода, и вдруг на красном самолете вылетаю я. Красный самолет в небе. Самолет парит над врагами». Воображение Юмено рисует бомбы огненные, газовые и, наконец, его собственного изобретения — бомбы окаменения. Люди, попавшие под действие бомб окаменения, не могут двинуть ни рукой, ни ногой. Юмено видит себя спускающимся на землю. Вот он подходит к вражескому главнокомандующему, вырывает у него из рук револьвер. К этому времени солдаты уже окружены революционерами и взяты в плен. На коленях к нему в трибунал вползает негодяй Козару. Языком он лижет землю, нос его посинел от ужаса...
Тело Юмено дрожало. Он лежал на песке, опираясь на локоть, и глубоко дышал. Он был молод. Жизнь приносила ему мало сладкого, и подобные мечты делали свое дело. Через десять минут рыбак провел рукой по горячему лбу и почувствовал себя спокойнее.
«Я создам здесь революционную ячейку... есть подходящие парни. Очень хорошо, Юмено, ты найдешь себе друзей и с ними покажешь господам «Мицу-коси», что на их рыбалках уже не одни рабы. А завтра будет чистое небо и солнце...»
Он поднялся. На юге горизонт становился шире, тучи делались легче, выше, белее; чувствовалось, что совсем близко за ними звезды.
Под навесами попрежнему сияли фонари, и рыбьи груды превращались в малосольную оранжевую кету. Юмено прошел мимо огненного пыхтящего завода, где работало двести девушек. Окошко крайнего барака было раскрыто. Здесь орудовали механические ножи «железного китайца» и всего десять работниц. Задача их заключалась в том, чтобы размеренными механическими движениями класть на подвижную площадку рыбу за рыбой. Девушки стояли в мокрых от крови халатах, на грязном мокром полу, рыбьи головы дождем сыпались к их ногам на конвейерную ленту и уносились к щели тукового элеватора.
«Да, у «железного китайца» не заболит кисть и не занемеет спина», — подумал рыбак, отходя от окна.
Общаться с женщинами строго запрещалось. Не потому, чтобы почтенные концессионеры заботились о нравственности, но потому, что когда мужчина и женщина вместе, они начинают думать друг о друге, а не о работе.
Юмено вернулся к своему месту и молча сел за пластовку.
Белый свет фонарей попрежнему зажигал чешую холодным металлическим огнем, и тут же лежали, как раскаленные угли, свежие внутренности. Запах сырой рыбы вызывал в голодном желудке тошноту.
— Подкормился? — спросил Урасима.
— Товарищи, — не ответил на вопрос Юмено, — когда у вас окончательно отвалятся руки, пойдемте и потолкуем.
Козару блуждал около пристаней. Только что происшедшая ссора мутила сознание и не позволяла сосредоточиться. С последним пароходом он получил из конторы письмо. Он узнал, что хотя «Мицу-коси» и сбросила оцепенение, охватившее ее на первых порах после торгов, но что в общем попрежнему все неясно, неопределенно. Кто будет хозяином рыбалки — неизвестно. Во всяком случае, предлагались строжайшая экономия и максимальный улов. Козару отлично понимал, что такое экономия. Это — долой рабочий невод, это — ни одной свободной минуты, ни одного лишнего куска в рот. А что такое максимальный улов? Это невода кайрио-ами, «последнее слово техники», запрещенные советским законодательством. Но нужно быть очень осторожным с максимальным уловом. Налетит инспектор, и штраф заплатит не контора, а Козару из собственного кармана.
Побродив по берегу, наглотавшись влажного воздуха, несколько раз споткнувшись о валуны, он успокоился настолько, что мог обдумать дальнейшее. «Надо сделать вид, что я все забыл, — решил он, — и присматривать за парнем. Впрочем, зачем присматривать, и так все ясно... Слишком блестят глаза. Зачем так блестеть глазам? Если человек идет на свидание с девчонкой, тогда понятно, а здесь на работе постоянно блестят глаза!»
Он вспомнил руку, не дающую рыбу, и другую руку с ножом, нахлынула злоба, и опять все перепуталось. То ли нужно было немедленно сдать молодца на пароход, то ли подождать и выследить его деятельность.
«Нужно успокоиться, — сказал себе Козару, — не нужно волноваться из-за этой жадной собаки. У меня длинный и победоносный путь. Успокойся, Козару-сан».
Он двинулся к навесам, но вид врага поднял в нем новые волны гнева, доверенный побежал в барак, принял ванну, раскинул матрасик и улегся.
Привычные вечерние мысли овладевали им. Будет преданная жена... Будут дети... черноголовые, хорошие, воинственные дети... Нежность и нега вступили в его сердце. «Стоит ли расстраиваться из-за собачонки! — он закрыл глаза. — У меня длинный победоносный путь».
Юмено не удалось поговорить с такехарцами после работы. Они так устали, что оказались способными только вымыться и застыть на нарах. Так продолжалось десять дней. Когда же на одиннадцатый появилась возможность отдохнуть, Юмено предложил группе товарищей прокатиться в плоскодонной лодчонке исобунэ, в каких возили еду на невода для синдо и его сотрудников.
По ясному бестуманному небу шло солнце. Горы в глубине страны стояли ослепительной толпой. Океан успокоился.
— Когда солнце, тогда все делается другим, — сказал Юмено.
— Сейчас хорошо дома, — заметил Урасима.
Он вспомнил залив, пруд, над которым греются стрекозы и из которого вылезают непомерной величины жабы. Они открывают пасти и обращаются в кусок пня. А на пень мошку тянет сесть, чтобы почесать свои стеклянные крылышки. И вот какая-нибудь черная сверкающая муха начинает оседать в воздухе. Жаба не дышит. Проходят секунды, наконец, муха, не заметив ничего подозрительного, опускается. Жаба делает громкий хлюпающий глоток и замирает. «Веселая охота», — думает Урасима и ему хочется лечь в траву лицом к небу. — Да, при солнце все другое, — согласился он.
Исобунэ отчалила. Болотистая равнина с моря как-то мало замечалась. Манили сопки снежными пятнами, темным покровом тайги, манили мысли о теплых душистых долинах. Юмено сидел на руле и насвистывал веселую песенку.
— Гребите медленнее, — сказал он, — я, знаете, что придумал? Давайте познакомимся друг с другом поближе. Поговорим о наших семьях, о детстве. Или просто, кто хочет, пусть расскажет интересный случай из своей жизни. Надо отдохнуть.
Урасима, вспомнивший только что о жабе, покачал головой.
— Мало интересного в наших жизнях... Короткая молодая жизнь.
— Гребите медленнее, — сказал Юмено, — я начну с себя. В жизни каждого непременно что-нибудь да есть. Я вам расскажу маленькую историю. Она случилась со мной в Иокогаме. Всякий, кто был в Иокогаме, знает, что представляет собою этот город, когда ему хочется праздновать. А праздновать ему хочется каждый день, а причин к этому столько, сколько воды в океане. Всякий, кто был в Иокогаме, знает, что, несмотря на европейский костюм, она все-таки старая японка.
«Я шел по окраинной улице, вокруг двигались собаки и козы, волоча тележки из вощеной бумаги. Рядом шагали их хозяева, старики, ударяя в гонги. Они продавали черное холодное пиво, вареный рис с цукатами и бананы. А лысые старухи с орехами и каки[23]! А продавцы засахаренных райских яблочек, нанизанных целыми десятками на камышинки! Разве все это не бросается в глаза тому, кто голоден? Могу вас уверить, что больше ничего не видишь. Я был тогда голоден. Правда, друзья, простой факт и, наверное, знакомый всем вам, — человек был голоден!
«После полудня — удача. Я несу покупки почтенного старичка. Старичок плетется впереди, прихрамывая на правую ногу, я за ним, обливаясь потом. Наконец мы прошли через приятный садик, и я оказался в комнате, увешанной старыми военными картинами.