Иду над океаном - Павел Халов

Волков, Поплавский, офицеры штаба, служба наведения, летчики и солдаты у планшетов сознавали, что от перехвата «Валькирии» зависит многое, в том числе и чувство уверенности в каждом из них. Это чувство не только не поколебали, а даже укрепили события вчерашней ночи. Но сегодняшнее… И ответственность, которая ложилась сейчас на него, Поплавский ощущал почти физически. Эта ответственность — не только за свой район, а за большее, значительно большее — в пространстве и во времени. За ним и вокруг него лежала Россия. Он понимал, что теперешний полет «Валькирии» — не последний, это будет продолжаться, если на том берегу океана не убедятся сейчас, что здесь этот номер не пройдет. Но смысла полета «Валькирии» он не понимал. Чего они добиваются? Что это им даст? Он попытался представить себя на месте того человека, который посылал «Валькирию», и не смог. «Наверно, мы очень разные с ним люди», — с усмешкой подумал он. И еще он подумал, что это не все. Именно в это мгновение понял: не все. И когда на индикаторе возникла вторая цель — с севера, а за ней следом на удалении километров на семьдесят — третья, он даже испытал облегчение. Вот оно что! Под прикрытием высотной скоростной машины ведут разведку. Не нарушая границы, а строго параллельно ей, едва, если можно так сказать, не задевая ее кончиками крыльев, спускались вниз, на юг, два «А-3-Д», далеко над морем повторяя все очертания нашего берега.

— Итак, их уже трое, — тихо проговорил Волков.

Только они двое — Поплавский и Волков — знали войну с ее сорок первым годом и сорок пятым, и это давало им неписаное право видеть и искать друг в друге того, кто поймет тебя без слов. Они оба поняли это, встретясь на короткое мгновение взглядом.

Несколько минут до подъема истребителей из третьей эскадрильи у них еще оставалось.

И тогда Волков связался с маршалом, он говорил с ним спокойно и твердо. Здесь, на КП, он был тем человеком, который обязан сделать все так, чтобы стало легче всем. Ему казалось, что маршал видит его. И он мысленно представлял себе лицо маршала — неожиданно близкое и дорогое, с остро прищуренными, не по-стариковски сухими в морщинках глазами, со складкой над переносицей. Представлял себе, как тот стоит сейчас у аппарата. И жалел, что тепло человеческого голоса терялось, поглощенное громадным расстоянием. Таким громадным, что замирает дыхание, когда прикинешь его мысленно.

Он впервые подумал о маршале, называя его про себя на «ты». По тут же ощутил его уже не как хорошо знакомого, притягательного человека, а как отвлеченную разумную силу. Там, под Москвой, Волкову порою казалось, что тревоги маршала были излишни. Теперь он вновь вспоминал его напутствия. Что греха таить, бывая в частях, где летчики образцово летали, где командиры и штурманы знали свое дело и умели безукоризненно выводить самолеты на цель, он нет-нет да и подумывал, что не от большого доверия маршал назначил его сюда. Вероятно, тяготился он их как-то незаметно появившейся близостью. А может, не видел он в нем, Волкове, того, кто нужен ему был постоянно. Волков стряхивал с себя это наваждение, стыдился порою самого себя за эти мысли, но не мог избавиться от беспокойства и чувства неудовлетворенности… А сейчас, в эту минуту, он все понял, понял глубоко: даже дрогнуло и заболело сердце. Он думал о том, какое громадное пространство поручено им тут прикрыть — надежно и непоколебимо.

Он даже позавидовал Поплавскому, его близости к летчикам. Он вспомнил осенний аэродром на польской земле, где Илы, уходя на задание, буквально вырывали из земли ноги. Вспомнил слякоть, которая была везде, — на КП, в фольварке, в прозрачном без листвы сером и сыром лесу, в землянках, вспомнил свое тогдашнее состояние.

Всепогодные, ушедшие на север, были еще на полпути, когда периодически поджигаемая лучом точка, ползущая по индикатору с юга, дрогнула, словно замерла, и пошла вправо — «Валькирия» взяла резко на восток. Нортову и Чаркессу можно было возвращаться домой.

Летчики, — все, кто был на земле, все, кто был в воздухе, слышали радиообмен с той парой, что ходила на перехват «Валькирии»: в те десять минут, когда их выводили на цель, была объявлена «Ангара». Это означало — что бы ни случилось и с кем бы что ни случилось, никто не имел права выходить в эфир. И они слышали все. Полковник вспомнил об этом, и он решил говорить с Чаркессом и Портовым прямо там, в дежурном домике, на глазах у всех.

— Я думаю, товарищ генерал, что я мог бы побывать у них. Сейчас они уже проходят Дальний привод.

— Хорошо, — сказал генерал. — Я поеду с тобой.

Они поднялись наверх. Ночь стояла просторная, тихая, с холодком, с крупными северными звездами. Она забивала легкие каким-то удивительно ощутимым свежим воздухом. И оба, не сговариваясь, помедлили перед тем, как сесть в машину.

Истребителей встречали молча, и обычные после возвращения с маршрута вопросы о том, как действовали приборы, матчасть, есть ли замечания, звучали глухо, словно воздух, чистый и холодный, отсырел. Чаркесс вылезал как-то неуклюже, зацепился носком ботинка, чуть не упал, но все это он проделал молча, и лица его не было видно, хотя он снял гермошлем сразу же, как самолет остановился.

Длинный и тонкий Нортов секунду помедлил у машины, обводя взглядом инженеров, наткнулся глазами на замполита и пошел своей обычной походочкой, покачивая в левой руке гермошлем.

Здесь не было темно, хотя с воздуха невозможно было увидеть источник света. Рассеянный, мягкий, чуть мерцающий свет, словно туман перед рассветом, давал возможность если не видеть все, то угадывать.

Замполит помедлил несколько мгновений, потом сказал:

— Ну что, товарищи? Не знаете, что нужно делать?

И, не дожидаясь, когда люди примутся за обычную работу, двинулся вслед за летчиками к дежурному домику.

Поплавскому не нужно было отыскивать взглядом Чаркесса и Нортова. Едва перешагнув порог, он увидел их.

— Товарищи офицеры… — начал было замполит и шагнул к полковнику, но Поплавский, не отводя взгляда от лица Чаркесса, сделал неторопливое движение рукой. И замполит замер, пальцами касаясь козырька.

Полковник прошел к длинному дощатому столу, обкапанному чернилами, исписанному вдоль и поперек, и остановился перед Чаркессом, разглядывая его конопатое розовое лицо.

Они были одного роста, и полковник к тому же остановился так близко от Чаркесса, что видел даже темные зернышки вокруг сузившихся его зрачков. Короткие рыжеватые ресницы подрагивали.

— Ну что, Чаркесс, достали бы? — тихо оттого, что спазма стиснула ему горло, спросил Поплавский. — Достали бы, если бы она не отвернула?

Чаркесс помедлил, глядя рыжими глазами мимо Поплавского, точно припомнил в это мгновение, как летел, и ответил:

— Достали бы, товарищ полковник. На динамическом потолке, но достали бы. Я его хорошо видел в прицел.

Было тихо. Было каменно-тихо в этом доме. И в душе Поплавского стояла такая же тишина. Потом он медленно перевел взгляд на Нортова, но майор стоял значительно дальше, почти возле стены, и он снова поглядел на Чаркесса.

Поплавский спустился по ступенькам крыльца на землю и закурил.

Капитан Курашев, доставленный в окружной госпиталь специальным самолетом, спал. Он спал вторые сутки. И его не будили. Он спал в прохладной палате на чистых ломких простынях. И было заметно, как растет сивая жесткая щетина на его щеках и под подбородком на кадыкастом горле, потому что он спал навзничь, глубоко вдавив затылок в жиденькую госпитальную подушку.

Когда Мария Сергеевна узнала о Курашеве, а она узнала почти тотчас, кто-то сказал об этом в ординаторской, еще не было ей известно, что этот летчик оттуда, куда улетел ее муж. Узнав об этом, она сразу поняла, какое острое отношение это имеет к ней. Не договорив фразы, она молча двинулась к двери, спокойно дошла до лестницы и вдруг ринулась сломя голову вниз, снимая на ходу халат и роняя его. Половину дороги до военного госпиталя она мчалась, забыв, что у нее на голове еще осталась врачебная шапочка, и сняла ее уже в проходной.

В кабинете главного врача госпиталя она застала женщину в кожаной с чужого плеча куртке. Женщине много не надо, чтобы понять другую женщину. Та, что была в кабинете и смотрела прямо перед собой светлыми твердыми глазами, была нездешняя. Ни следа краски на бледном утомленном лице, морщинки у рта, и только соломенные волосы были ухожены, отливали металлом, но и те были схвачены наспех. Точно женщину эту оторвали от каких-то очень будничных дел.

Скворцов — главный хирург госпиталя — стоял спиной к окну и курил.

— Вот, Мария Сергеевна, — сказал он. — Супруга Курашева, знакомьтесь.

Мария Сергеевна протянула руку и назвала себя. Ее имя ничего не сказало Курашевой, она посмотрела на Марию Сергеевну, не видя ее, рука ее была холодной и жесткой. Потом она встала — высокая, сильная. Она едва разомкнула сухие узкие губы, но ничего не сказала. За нее сказал Скворцов, у него был смешной голос — маленький, кругленький, какой-то компактный басок, игрушечное «р-р-р» перекатывалось в самом горле.