Шлюпка - Шарлотта Роган

Граница между сном и явью почти стерлась; я плохо понимала, какие события происходят с нами в реальности, а какие всего лишь грезятся. Меня до смерти перепугало видение Генри, который, как мне втемяшилось, все время был с нами, а мы и не подозревали, кто он такой. Я с нарастающим ужасом сознавала, что он надел морскую форму и выдал себя за мистера Харди, чтобы попасть со мной в шлюпку. Значит, я своими руками помогла убить Генри! Цепляясь за борт, я добралась до Ханны. Дрожа от страха, какой не посещал меня никогда в жизни, я выговорила:

— По-моему, мистер Харди не моряк.

— А кто же он? — не поняла Ханна.

— Он Генри! — пролепетала я непослушным языком. — Кажется, мы убили Генри! — Мне хотелось плакать, но ни капли влаги уже не было.

— Нет-нет, — проникновенно сказала она, коснувшись моей щеки огрубевшей ладонью. — Никто твоего Генри не убивал. В нашей шлюпке Генри не было.

И в этот миг я проснулась, если спала, или опомнилась, если бодрствовала. Я обнаружила, что сижу рядом с Ханной, а она с закрытыми глазами навалилась на меня точно так же, как я на нее. До вечера я бродила по залам своего «Зимнего дворца» — теперь уже не хозяйкой, а призраком.

Ближе к ночи, а может, на другой день небеса разверзлись, и по брезенту потекла вода. Мы осознали происходящее лишь через несколько минут, а затем еще полчаса неуклюже пытались направить брезентовые желоба в пустые анкерки, как учил нас Харди. От слабости мы уже не верили в свои возможности, но за время ливня все напились до дурноты и даже сумели сделать запас дождевой воды на будущее — что бы оно ни сулило.

За последние дни устоявшийся распорядок нашего существования полностью развалился. Миссис Грант не настаивала на соблюдении графика дежурств, составленного мистером Харди; в крайнем случае она либо бралась за дело сама, либо призывала Ханну, потому что обращение к любому из нас чаще всего оставалось без ответа.

Идти под парусом мы даже не пытались: у миссис Грант заметно поубавилось решимости, когда отпала нужда переламывать сопротивление Харди.

То ли в тот же день, то ли на следующий, то ли через сутки на горизонте показался исландский траулер, который нас и подобрал. Этот вопрос многократно обсуждался на слушании. Сколько времени прошло от гибели Харди до нашего спасения? Сколько дней мы сидели без воды? Точно не помню, но, делая эти записи, прихожу к выводу, что траулер появился через неделю после смерти Харди. Зато Ханна не ведала сомнений. «Девять дней», — утверждала она под присягой. В своей заключительной речи обвинитель заявил: такие расхождения во мнениях свидетельствуют, что на самом деле времени прошло гораздо меньше — по всей видимости, сутки или двое, а потому расправу над Харди следует квалифицировать как «ненужное, необоснованное и, несомненно, преступное деяние».

Пока исландские рыбаки не попытались поднять на борт итальянок, мы даже не замечали, что две из них уже мертвы. Третья цеплялась за своих подруг, как будто приросла к ним обеим; только после вмешательства миссис Грант она позволила рыбакам выбросить зловонные трупы за борт. Помню, как меня тянули вверх сильные руки; помню, что не сразу отпустила румпель, у которого дежурила. Помню всепроникающий запах рыбы из трюма, помню уважительность шкипера и рядовых матросов, обветренных и небритых, но казавшихся нам воплощением благородства и учтивости.

Беспокоясь о нашем здоровье, рыбаки кормили нас лучшей провизией. Мы пробыли на траулере двое суток, в течение которых команда искала другие спасательные шлюпки, а мы ждали пакетбот до Бостона. Мистер Нильссон остался на траулере, чтобы попасть в Исландию, а оттуда в Стокгольм. На пакетботе мы плыли еще пять суток и ко времени прибытия в Бостон частично восстановили свои силы. Думаю, это повредило нам в суде, потому что власти не видели в нас дистрофиков. Когда начались слушания, рыбаки уже вернулись в Исландию, а у нас осталась лишь расписка шкипера, которому и в голову не могло прийти, что нам грозит арест, а потом и суд.

Когда доктор Коул попросил рассказать о нашем спасении, мне было сложно описать, какие чувства я испытала, увидев пробившийся сквозь туман траулер, похожий на сон. Я сказала, что сохраню это воспоминание в шкатулке своей памяти для таких случаев, когда жизнь будет казаться слишком блеклой, потому что на меня обрушился ураган восторга и счастья, какого я не испытывала ни до, ни после тех событий. Тогда он спросил: «А сейчас, перед судебным заседанием, вы не надеетесь на появление какого-нибудь исландского траулера?» — и я ответила, что таковой уже появился в поле зрения: неужели доктор Коул не ассоциирует себя со шкипером?

Изабелла отличалась серьезностью и набожностью; она настаивала, чтобы мы не прикасались к пище без благодарственной молитвы, поэтому за столом мы подолгу смотрели на остывающий обед и слушали, как Изабелла перечисляет многочисленные поводы для нашей благодарности. Пока она благодарила море, которое могло нас уничтожить, но все же оберегало и хранило, а затем рыб и птиц, которые принесли себя в жертву, и, наконец, людей, которые погибли, чтобы мы могли выжить, я молча возносила свою собственную молитву с надеждой на чудесное спасение Генри. Другие прерывали Изабеллу и молились вслух; я понимала, что они тоже суеверно пытаются вымолить спасение для своих близких, но так, чтобы при этом не выглядеть неблагодарными.

Раздумывая о том, надолго ли хватит их благоприобретенной набожности, я вспомнила слова мистера Синклера.

— Кто создает себе кумира, тот обречен его уничтожить, — сказал он мне и пояснил, что отношения человека с Богом сообразны жизненному циклу. — В детстве, — продолжил он, — нам нужна властная фигура, которая будет нас опекать и направлять. Мы не подвергаем сомнению эту власть, потому как считаем, что семейный круг — это предел мироздания и все, что у нас перед глазами, вечно и неизменно. По мере нашего взросления горизонт расширяется и мы начинаем сомневаться. Вслед за тем мы либо низвергаем своих создателей — родителей, чтобы занять их место в качестве созидательной силы, либо находим им замену, чтобы было на кого переложить ответственность и все свои страхи. Люди выбирают либо первый путь, либо второй, и этот выбор знаменует собой разделительную черту — хоть в истории отдельной личности, хоть в истории государства.

Меня восхитила широта этого утверждения: оно относилось ко всем людям всех эпох и не предвещало досадных противоречий или исключений. После спасения мне стало ясно, что страдание превращает всех нас в беспомощных детей, однако во время беседы с мистером Синклером я скорее примеряла его слова к себе и Миранде, к нашим родным, а не к более масштабным и всеохватным сущностям. Миранда пыталась найти замену родителям, тогда как я стремилась избавиться от их гнета. Когда я поделилась этими рассуждениями с мистером Синклером, он ответил: «Вы — сильная личность»; не знаю, верно это или нет, но, услышав такое из его уст, я почувствовала прилив сил — это ли не свидетельство могущества слов?

Через день мистер Синклер снова затронул ту же тему, как будто наш разговор не прерывался, хотя за это время много чего произошло, включая историю с Ребеккой Фрост.

— Но, Грейс, — сказал он, — если вы настолько превосходите независимостью характера свою сестру, зачем вам понадобился Генри?

К мистеру Синклеру я всегда относилась с глубочайшим уважением, считая его другом и наставником: все, что он говорил мне до этого, указывало на его доброжелательность. Теперь у меня возникло ощущение, будто он что-то заподозрил, хотя, как мне казалось, оснований для этого не было.

— Я люблю Генри, — сказала я. — Уверена, что по обе стороны этой разделительной черты есть место любви и единению. — Эту мысль я хотела подчеркнуть особо, но мне не всегда удается быстро подобрать нужные слова, и я на минуту задумалась. — Не думаю, что сильная личность непременно должна противостоять судьбе в одиночку.

— Не спорю. Но согласитесь: человек обнажает свою истинную сущность лишь в одиночестве, причем в непростых обстоятельствах.

— А сейчас, по-вашему, обстоятельства простые? — с легкой иронией спросила я, и он ответил, что обстоятельства достаточно сложные.

Я в смущении потупилась, а подняв голову, с удивлением обнаружила, что Ханна смотрит на меня упор. Меня бросило в жар, потом в холод, и я почти забыла о мистере Синклере, который тоже на меня смотрел — по-видимому, не без доброжелательности, — но взгляд Ханны меня не на шутку встревожил, и я забормотала, что намного уступаю мистеру Синклеру в красноречии, но очень ценю, когда он пытается придать моим мыслям стройность.

— Всем нам сейчас непросто, мистер Синклер, — сказала я. — Могу только надеяться, что моя истинная сущность, которая, несомненно, уже полностью обнажена, заслуживает вашего одобрения.