Во власти (не)любви (СИ) - Аваланж Матильда

Надин заняла место рядом с Анелей Зелинской. На вид двадцатилетней Анеле нельзя было дать ну никак больше тринадцати. Одевалась она соответствующе: платья с рюшечками, оборочками и детскими принтами, перетянутые яркими резинками хвостики, гольфы, башмачки без каблуков. Вот только эта невинная внешность мало кого могла обмануть: Зелинская слыла первой сплетницей Академии Вампиров, причем сплетницей экстра класса: изобретательной, злобной, острой на свой непомерно длинный язычок.

— Ты даже себе не представляешь, Нель, что я узнала! — округлив глаза, жарко зашептала Надин на ухо моментально заинтересовавшейся Зелинской. — Нужно с кем-то поделиться, иначе меня просто разорвет! Хотя нет, не буду, это не моя тайна… Все-таки я должна промолчать…

— Хорошенького же ты обо мне мнения! — оскорбилась Анель. — Я ни единой живой душе не скажу! Подруги мы или нет?

«Разумеется, нет!», — ухмыльнулась про себя Надин, но вслух сказала другое:

— Ладно, но только никому! Секрет! В общем, ты же знаешь этого странненького Вацлава, который человек? Так вот, он без памяти втрескался в нашу Джинни!

— Это и немудрено после того, как она его так страстно засосала в Магистральном зале, — усмехнулась Анеля и, судя по тону, эта тема была уже обсуждена ею вдоль и поперек. — Мы все-таки пришли к выводу, что Моранте целовалась на спор, не могла же она добровольно… с этим… человечишкой. Тем более, что теперь она с Горановым зажигает… А Кнедл, стало быть, дурачок, после этого поверил в себя?

— Еще как поверил! — закатила глаза Надин и вытащила из-за пазухи письма Вацлава Кнедла. — Вот тут он ей пишет такооое! Такое! Он же девственник, ты знала?

— Серьезно? — Зелинская не смогла сдержать какого-то сдавленного звука, за что была удостоена строгого взгляда профессора по дару. — Мать моя, какой же лох! Что, неужели прямо пишет ей о том, что у него ни разу не было? А можно почитать? Я одним глазком только!

— Ну, не знаю, все-таки это чужие письма… — протянула Надин, в душе потирая руки

— Анеля смотрела на письма Вацлава Джине таким жадным взглядом, что не было и тени сомнений — рыбка заглотила наживку. — Ладно, дам тебе их до завтра… Только это же нехорошо… Никому рассказывай, а тем более, не дай бог, не показывай! Никому-никому! Могила? Ладно?

— Что ты, Надин, разумеется! — с горячностью проговорила Анель и хищно сцапала письма. — Можешь даже не сомневаться!

ГЛАВА 21.2

Дядя Пий с детства говорил Вацлаву, что у него очень хорошо развито чутье. Так вот, идя с занятий в свой корпус, он уже знал — что-то не так. Что-то произошло, что- то плохое и это плохое было непосредственно связано с ним, Вацлавом. Он знал это, но не по косым взглядам и несущимся в спину смешкам, не по обрывкам фраз и тихому шепоту, в котором явственно угадывал два имени — свое и ее, Джины… Он просто это почувствовал.

Почувствовал очень остро, когда поднимался по винтовой лестнице на свой ярус, когда медленно шел по веранде, скользя ладонью по витой решетке перил, нагретой осенним солнцем, чувствовал, что небо в очередной раз рухнуло ему на голову, и нет смысла спрашивать, почему, а надо просто выстоять.

И в это мгновенье увидел, что дверь комнаты, которую он собственноручно запирал сегодня утром, раскрыта настежь. Эти несколько шагов до порога думал только об одном — о письмах, которые лежали в верхнем ящике стола. Пусть они так и лежат там, пусть лежат, о господи, и пусть ящик будет закрыт! Почему он до сих пор не уничтожил их, как и собирался, почему хранил, почему рука не поднялась сжечь их?

Первое, что Вацлав увидел, ступив на порог своей комнаты — раскрытый верхний ящик стола. Пустой. Затем — свою безобразно, оскорбительно смятую постель. И затем — аккуратно разложенные на столе черно-белые фотографии.

Он знал, что смотреть нельзя, знал, что тот, кто это сделал, рассчитывал именно на такой эффект и не нужно было доставлять ему такой радости, знал, что фотки надо сгрести вниз лицевой стороной и, не рассматривая, порвать в мелкие клочки…

Но взгляд зацепился за одно изображение, и отвернуться Вацлав уже не смог.

Она была прекрасна в своем пылком изгибе, в разметавшихся волосах, в опущенных ресницах и чуть приоткрытых чувственных губах, в нитке жемчуга, обвивающем ее изящную шею и манящей груди, полуприкрытой черным воздушным кружевом лифчика, в изящных линиях рук и тонких пальцев. Она была желанна, так желанна, что Вацлав смотрел только на нее и жадно вбирал лишь ее, этот ее образ, который днем и ночью стоял перед ним. И спустя несколько даже не мгновений, а минут, Вацлав увидел, что на фото Джин не одна, и что весь ее страстный порыв посвящен Торстону Горанову. Она прижималась к его обнаженному идеально-кубическому торсу, расточая лощеному пустому красавчику сокровища своей любви и красоты, млея от ласк, которыми Вацлав мечтал одарить ее.

Он отбросил фото обратно на стол и нечеловеческим усилием воли отвернулся, смог удержать себя от того, чтобы не разглядывать другие изображения.

Но и одной фотографии хватило. Хватило, чтобы тысяча лезвий вонзились в сердце. Чтобы раскаленные на адском пламени клещи вонзились в грудь и принялись ворочаться там, превращая легкие в пепел. Чтобы внутри головы взорвалось и осыпалось сотней острых осколков что-то кроваво-красное…

И не зная, как остановить хлынувшую погибельным потоком лавину болезненных эмоций, Вацлав, грязно выругавшись, с легкостью опрокинул неприподъёмный стол, и фотографии разлетелись по комнате, как глянцевые черно-белые листья смертельно ядовитого дерева.

ГЛАВА 22. Змеища

— Небеса, Ирена, ты…

Джина не договорила, изо всех сил стараясь не пялиться на живот Ирены Садовской. Под мешковатой накидкой утробы он казался совершенно плоским — догадаться по фигуре Ирены было абсолютно невозможно. Но Джин такие вещи чувствовала, не как человек, как вампир. Пусть ее вампирская природа была подавлена убойной дозой вефриума, и все-таки она ясно видела зародившуюся в Ирене новую жизнь.

Объясняться приходилось едва слышно, не глядя друг на друга, делая вид, что и не говорят вовсе.

В это декабрьское утро, когда снег покрыл землю своим тонким полотном, мессалин, утроб и чернавок зачем-то собрали на площадке за сортировочным центром, выстроив в три длинных ряда в форме буквы «п. По зимней форме одежды девушкам полагались теплые шерстяные косынки и пелерины цвета касты, к которой они принадлежали. Зеленые и желтые пелеринки гармонировали между собой и еще ярче смотрелись на фоне белого снега, в то время как серый терялся, делая лица чернавок такими же серыми и невзрачными.

Джин просто волшебно повезло, не только потому, что она оказалась с самого края своей колонны, но и потому, что Ирена в своей колонне тоже стала крайней. И это при том, что они не имели права строиться так, как заблагорассудится, место в строю указывала лично пестунья Магда.

— Срок три недели, как ты узнала? Хотя неважно… Мне плевать, от кого этот ребенок, он будет мой, а не старого хрыча Квеценя! Он будет называть меня мамой, а не утробой…

— У тебя не получится сбежать, да еще и беременной! Даже думать об этом забудь! — Джин постаралась не выдать ни единой эмоции. — Поверь мне, уж я-то знаю…

— А может, мне и не надо будет сбегать, — с непонятной решимостью сказала Ирена.

— Это правда, что твой комиссар отказался сразу и от утробы и от мессалины?

— Правда. Что теперь с ними будет?

— Отправят на пересортировку. Специальная комиссия выяснит, не совершили ли они чего-то дурного или запрещенного, и если все будет нормально, то их просто отдадут другим мужчинам. Такое иногда бывает, но пестунью Магду насторожило, что он отказался сразу от обоих. Я слышала, как она говорила об этом с кем-то по телефону. Получается, ты теперь с ним в доме вдвоем?