Цветок в пустыне - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Твоя несчастная
Динни».
Девушка сама опустила письмо в ящик. На обратном пути она встретила Кита, который возвращался домой в сопровождении гувернантки, собаки и двух младших детей тёти Элисон. Они казались совершенно счастливыми; Динни стало стыдно не казаться такой же, и она отправилась вместе с ними пить чай в классную комнату Кита. Чаепитие ещё не закончилось, когда вернулся Майкл. Динни, редко видевшая его в обществе сынишки, была очарована непринуждённостью их взаимоотношений. Глядя на них, трудно было сказать, кто старше, хотя некоторая разница в росте и отказ от второй порции клубничного варенья говорили в пользу Майкла. Час, проведённый с детьми, был для Динни самым счастливым за пять дней, прошедших с тех пор, как она рассталась с Уилфридом. Затем она отправилась вместе с Майклом к нему в кабинет.
— Что-то случилось, Динни?
Перед ней лучший друг Уилфрида, человек, которому легче всего излить душу, а у неё нет слов! И вдруг, опустившись в кресло Майкла, подперев голову руками и глядя не на него, а в пространство, словно присматриваясь к своему будущему, Динни заговорила. Майкл устроился на подоконнике; лицо его попеременно принимало то горестное, то чудаковатое выражение; время от времени он тихо вставлял успокоительное словечко. Ничто не испугало бы её, говорила Динни, ни общественное мнение, ни газеты, ни даже её семья, если бы в самом Уилфриде не таилась глубокая горькая тревога, всепоглощающее сомнение в правильности своего поступка, если бы он не стремился постоянно доказывать другим, а главное, самому себе, что он не трус. Динни впервые решилась дать выход долго сдерживаемой тревоге, которую вселяло в неё ощущение того, что она словно пробирается по болоту и каждую минуту может провалиться в бездонную трясину, прикрытую лишь тонким и обманчивым слоем дёрна. Наконец она замолчала и бессильно откинулась на спинку кресла.
— Но разве он не любит тебя по-настоящему, Динни? — мягко спросил Майкл.
— Не знаю, Майкл. Раньше я думала, что да. Теперь не знаю. За что ему меня любить? Я — обыкновенный человек, он — нет.
— Все мы кажемся себе обыкновенными. Не хочу тебе льстить, но ты кажешься мне гораздо менее обыкновенной, чем Уилфрид.
— О нет!
— Поэты доставляют окружающим одно беспокойство, — мрачно констатировал Майкл. — Итак, что же будем делать?
Вечером после обеда он ушёл якобы на вечернее заседание палаты, а на самом деле отправился на Корк-стрит.
Уилфрида дома не оказалось, и Майкл попросил у Стэка разрешения подождать. Сидя на диване в этой причудливо обставленной и плохо освещённой комнате, он корил себя за то, что пришёл. Намекнуть, что его послала Динни? Бесполезно и даже вредно. Кроме того, она же тут ни при чём. Он пришёл сам, чтобы попробовать выяснить, в самом ли деле Уилфрид любит её. Если не любит, — что ж, тем легче и быстрее она переживёт своё горе. Новость, может быть, разобьёт ей сердце, и всё же лучше это, чем гоняться за призраком. Майкл знал или догадывался, что Уилфрид совершенно не способен поддерживать односторонние отношения. Самое страшное для Динни — связать себя с ним, переоценив его чувство к ней. Возле дивана на маленьком столике с виски лежала вечерняя почта — всего два письма. Одно из них, как заметил Майкл, — от Динни. Дверь приоткрылась, и вошла собака. Она обнюхала брюки Майкла и легла, положив морду на лапы и уставившись на дверь. Он заговорил с ней, но она не обратила на него внимания. Учёная собака! «Буду ждать до одиннадцати», — решил Майкл, и почти сразу же вслед за этим вошёл Уилфрид. На щеке у него был кровоподтёк, подбородок заклеен пластырем. Собака завертелась у него под ногами.
— Похоже, вы крепко подрались, старина? — осведомился Майкл.
— Да. Виски?
— Нет, благодарю.
Он наблюдал за Уилфридом. Тот взял письма, отвернулся и вскрыл их.
«Я должен был догадаться, что он это сделает! — подумал Майкл. Пропали мои надежды! Теперь он просто обязан притворяться, что влюблён в Динни».
Уилфрид, все ещё стоя спиной к гостю, налил себе виски и выпил. Затем обернулся и спросил:
— Ну?
Обескураженный таким кратким обращением и мыслью, что он пришёл выспрашивать друга, Майкл молчал.
— Что ты хотел спросить?
— Любишь ли ты Динни, — отрезал Майкл.
Уилфрид рассмеялся.
— Ну, знаешь ли!..
— Знаю. Так не может больше продолжаться. Чёрт побери, Уилфрид, ты обязан подумать о ней.
— Я думаю.
Уилфрид бросил это с таким измученным и отрешённым видом, что Майкл решил: «Не лжёт».
— Тогда, бога ради, докажи ей это! — взмолился он. — Не заставляй её терзаться.
Уилфрид отвернулся к окну и, не глядя назад, сказал:
— Ты никогда не был вынужден доказывать, что ты не трус. И не пытайся — все равно случай не подвернётся. Он приходит, когда не нужно, а не тогда, когда ты его ищешь.
— Естественно. Но это же не вина Динни, дружище.
— Её беда.
— Как же быть?
Уилфрид повернулся на каблуках:
— О, чёрт бы тебя побрал, Майкл! Уходи! В такие вещи нельзя вмешиваться. Они слишком личные.
Майкл вскочил и взялся за шляпу. Уилфрид сказал именно то, о чём он и сам думал перед его приходом.
— Ты совершенно прав, — смиренно согласился он. — Спокойной ночи, старина. Хороший у тебя пёс.
— Прости, — извинился Уилфрид. — У тебя добрые намерения, но тут ты бессилен. Тут все бессильны. Спокойной ночи.
Майкл вышел и спустился с лестницы, напоминая побитую собаку.
Когда он вернулся домой, Динни уже поднялась к себе, но Флёр ждала его внизу. Он не собирался поведать ей о своём визите, но жена пристально посмотрела на него и объявила:
— Ты не был в палате, Майкл. Ты ходил к Уилфриду.
Майкл кивнул.
— Ну как?
— Ничего не вышло.
— Я заранее могла сказать тебе то же самое. Как ты поступишь на улице, увидев, что мужчина ссорится с женщиной?
— Перейду на другую сторону, если, конечно, успею вовремя их заметить.
— Тогда в чём же дело?
— Они же не ссорятся.
— Допустим. Но у них свой особый мир, вход в который закрыт для всех остальных.
— Так Уилфрид и ответил.
— Естественно.
Майкл пристально посмотрел на Флёр. У неё тоже был однажды свой особый мир. И не с ним!
— Это глупость с моей стороны. Но я вообще глуп.
— Нет, ты не глупый. Ты чересчур благожелательный. Идёшь спать?
Поднимаясь наверх, Майкл не мог отделаться от странной уверенности, что не он хочет лечь с ней в постель, а она с ним. Что ж, в постели все разом изменится, — такова уж природа мужчины!
Через окно своей комнаты, расположенной над спальней Майкла и Флёр, Динни услышала тихое журчание их голосов и, уронив голову на руки, дала волю отчаянию. Звезды враждебны ей! Внешние препятствия можно разрушить или обойти, но путь к сердцу любимого человека, когда им владеет глубокий душевный разлад, закрыт непреодолимой преградой, которую нельзя ни отодвинуть, ни пробить, ни сломать. Девушка взглянула на враждебные ей звезды. Неужели древние действительно верили во влияние светил, или у них, как и у неё самой, просто была такая манера выражаться? Неужели этим ярким бриллиантам, поблёскивающим на синем бархате ночного простора, есть дело до крошечных людей, человекообразных насекомых, которые рождаются из объятия, встречают себе подобного, сливаются с ним, умирают и становятся прахом? Всуе ли поминаются названия этих пылающих солнц, вокруг которых вращаются крошечные осколки-планеты, или воистину их бег и расположение предвещают грядущее?
Нет, человек всегда переоценивает свою значимость. Он пытается впрячь вселенную в ничтожное колесо своей судьбы. Спускайся вниз, милый Возничий! Но он не спускается, а уносит человека с собой в бесконечность…
XXVII
Два дня спустя Черрелы в полном составе собрались на семейный совет, так как Хьюберт получил приказ срочно вернуться в свой суданский полк и требовал, чтобы до его отъезда было принято решение относительно Динни. Поэтому четверо братьев Черрел, сэр Лоренс, Майкл и сам Хьюберт сошлись у Эдриена в музее, после того как мистер Черрел-судья освободился из присутствия. Все знали, что совещание, видимо, ни к чему не приведёт, поскольку, — как понимает даже правительство, — бесполезно принимать решения, которые невозможно провести в жизнь.
Майкл, Эдриен и генерал, лично встречавшиеся с Уилфридом, оказались наименее разговорчивыми; больше всех разглагольствовали сэр Лоренс и судья; Хьюберт и Хилери то подавали голос, то замолкали.
Предпосылка у всех была одна и та же: «Это дело скверное», — но, развивая её, ораторы разделились на два лагеря: Эдриен, Майкл и отчасти Хилери утверждали, что сделать ничего нельзя, надо подождать и посмотреть, чем всё кончится, остальные считали, что сделать можно очень многое, но ничего конкретно не предлагали.