Ворчливая моя совесть - Борис Рахманин

Она уже выходила из рубки.

— Выспался, товарищ Бондарь?

— Вера! Я был убежден, — что ты… осталась… Когда мы отходили, тебя… Я думал — занята. Или спишь.

— А я у механика, внизу была. А позже… не хотела беспокоить. Я должна была поехать, — объяснила она, отводя взгляд, — сама цемент хочу получить. А то… — она засмеялась. — Шкипер у меня слишком гордый, лишний раз не попросит… — И, помолчав, добавила: — Боялась — на мель тебя посадит, без меня. Цени! — Всмотрелась из-под ладони в тусклое серебро реки. Впереди темнела лодка-калданка. Ближе, ближе… Два человека в лодке, ненцы… Розовело что-то в лодке. Туши оленьи. Браконьеры? — Писима! Сигналь! — оглянулась на шкипера Няруй. — К берегу прижимай их!

Взвыла сирена. Люди в калданке перестали грести, спокойно ждали. Оба в меховой одежде. У старшего трубка во рту дымится. Няруй что-то по-ненецки крикнула им. Ей спокойно ответили. Помахали друг дружке руками, заулыбались.

— Поехали! — оглянулась она на шкипера. Лодка осталась позади. — Несколько оленей пало, — объяснила она со вздохом, — мясо к нам, в «Олешки», везут, на звероферму. Слушай, а как там у тебя чайник? Вскипел? Пойдем, однако, чай пить, Бондарь!

Печурка несколько поостыла. Сели пить чай. Пачка сахару появилась на откидном столике, кирпич черного хлеба, консервы.

…Вчера утром, когда Бондарь, выпрыгнув из вертолета, направился в дирекцию совхоза, там, в небольшом синем от табачного дыма зале, называемом красным уголком, шел однодневный семинар. То-то на улице, у входа в дирекцию, возле Доски почета скучали десятка полтора запряженных в нарты оленей. Приоткрыв дверь, Бондарь услышал звонкий деловитый голос Няруй и замер в нерешительности. Она говорила по-русски.

— Впереди летовка, впереди гон, учтите, товарищи! А что нам, товарищи, показал недавний отел? Больше нужно привлекать в качестве производителей быков-трехлеток! Вот что показал отел! Вы же знаете, товарищи, что старые быки во время гона почти не пасутся. У них одно на уме!

Собравшиеся задвигались, заскрипели стульями, утвердительно закивали головами. Бондарь не входил, только слушал. Тема небезынтересная…

— Они теряют живой вес, — продолжала Вера, ободренная тем, что опытные пастухи с ней согласились, — расходуют биологические ресурсы. Важенок от себя не отпускают, а молодых самцов, пользуясь своим авторитетом, отгоняют. В результате гон затягивается, матки остаются яловыми. И план наш летит. Трехлетки же и во время гона кормятся, меньше затевают драк и обеспечивают равномерное покрытие всех важенок. Конечно, не всегда решающим аргументом должен для пастухов служить возраст. Важны и хорошие мясные признаки животного. Рост, широкотелость. В стаде, правда, это нелегко установить… Да, товарищ Лапсуй? Говорите! Подымитесь, пожалуйста, чтобы все вас видели!

Один из слушателей поднялся с места. Вынув изо рта трубку, что-то неторопливо по-ненецки проговорил. Сел, затянулся, выпустил изо рта струю дыма.

— Товарищ Лапсуй поделился сейчас своим опытом, — сказала Вера, — он предлагает ориентироваться при отборе кандидатур самцов по длине шеи животного, которая и при скученности стада всегда хорошо видна. Ведь рост оленя, товарищи, и длина его шеи находятся в прямой пропорциональной зависимости!

По залу опять прошел говор.

— Кто там у нас за дверью прячется? — громко произнесла Няруй. — Войдите! Кто там?

Бондарь вошел. Поклонился. Все обернулись. Няруй густо покраснела.

— А-а-а… — протянула она. — Гость из третьего измерения! Здравствуйте! Я слышала — вертолет летит, но не подумала, что… Садитесь, товарищ Бондарь, — пригласила она. — Товарищи, это Дмитрий Алексеевич Бондарь, из нефтеразведочной экспедиции, которая над нами шефствует. И которая с нами сотрудничает. Многие из вас его знают. Шефы построили нам здание интерната, провели теплотрассу. И вообще — оказывают всяческую помощь. Поприветствуем! — и захлопала в ладони. Все ее очень охотно поддержали. — Ну, так вот… — она помолчала, вспоминая, на чем остановилась. Снова порозовела. — Давайте сделаем перерыв, товарищи!

Прогулялись по деревянным тротуарам поселка. Снег еще кое-где лежал, по реке шел лед. Сверток с огурцами в детсад забросили. Заглянули в магазин. Ничего из ряда вон выходящего там не было.

— Вот путина начнется, — со смехом пообещала ему Вера, — тогда и дефицит появится. Вот тогда и прилетай. Тебе что нужно? Дубленку? Джинсы? Японский магнитофон? Прилетай в путину. А сейчас… Ушанку хочешь?

— Хочу.

Зашли в пошивочную мастерскую. И через минуту на голове Бондаря тиарой возвышался светло-серый, из неблюя, меха молодого оленя, треух. Вера при взгляде на него едва сдерживала смех. Она, собственно, и не прогуливалась. Работала. А он, не без удовольствия следуя за ней, старался понатуральнее изображать шефа. Расспрашивал, интересовался, вникал. Бревенчатые дома поселка, нарты у каждого крыльца, несколько чумов на отшибе. В коровнике побывали. Двадцать коров одновременно оглянулись на Бондаря. Гость! Шеф!..

— Му-уу-ууу…

И моментально вспомнилась белая чашка с золотой надписью: «Диме в день рождения!»

Направились к звероферме. Тропинку, ведущую к ней от коровника, залила талая вода. Обходить — далеко. Не долго думая, Бондарь раскатал свои болотники на полную мощность, выше колен, и подхватил вскрикнувшую Веру на руки. Ступил в лужу. Обняв его за шею, она молча улыбалась. И вдруг, как раз посреди лужи, стала вырываться:

— Пусти! Смотрят…

Мда-а… Положеньице. Возле зверофермы, с трубочками в зубах, толпились слушатели однодневного семинара. Не без любопытства воззрились на Бондаря с его ношей. Выскочил вперед замдиректора, Боровиков.

— Вот это я понимаю! — закричал он весело. — Вот это шефство! Вот это настоящая помощь!

Бондарь немного растерялся. Лужа под ногами давно кончилась, а он все нес Веру, нес…

— Пусти же! — засмеялась она. — Что с тобой?

Боровиков увязался за ними и на звероферму. Деловой мужик. Так и лучился оптимизмом. Жаловался, правда, на радикулит, но, очевидно, лишь для того, чтобы объяснить легкий спиртной запах, распространяемый им при разговоре.

— Вера Андреевна, — докладывал он, быстро семеня сзади, — насчет дизтоплива для экспедиции указание уже дал. Грузят на «Маленький Ташкент». Дмитрий Алексеевич, сто тонн, как договорились. Вера Андреевна, обед Дмитрию Алексеевичу в детсаду сготовят. Там готовят лучше, чем в интернате, более честно. Дмитрий Алексеевич, не возражаете — в детсаду? Вера Андреевна, а шкипера я так и не нашел. Дом заперт. Может, на даче он? Может, того?..

Тявкали, тоненько подвывали за стальной сеткой вольеров необыкновенно уродливые песцы. Шерсть на них висела клочьями, хвосты облезлые, голые… Кошки драные, а не песцы.

— Линька! — хохотал Боровиков. — А в принципе шкурка у них — перший класс! На одну песчиху семь щенков в год запланировано. Всего две тыщи с лишним шкурок! По шестьдесят рубликов каждая!

Тявкали, метались по вольерам, выли, взывали к кому-то неразумные, не желающие считаться с планом зверьки.

— Говорят — зверь, зверь, животный мир то есть! — весело балагурил Боровиков. — А знаете, какие они капризунчики? Рыбки тухленькой поедят — все, шкурка уже не та. По второму сорту идет. А олени! Покуда до забойного пункта доплетутся — весь нагул, бывает, насмарку. Так что, шефы дорогие, нелегко нам тут, нелегко! — С недоумением поглядел на Няруй, на Бондаря. Что это они замолкли, насупились? Спохватился: — Ох, — потер спину. — Ох, радикулитка чертова! Ноет!

— На даче, говорите, шкипер? Говорите, того? Ну-ка, пошли!..

Направились к одному из чумов. Самому крайнему. Две собаки лежали на земле у входа. Валялось несколько пустых бутылок.

— Писима Харичи! — громко позвала Няруй.

Из чума выглянул мальчик. Лет девяти-десяти. В руке — перепечатанные на машинке странички какие-то. Выбрался наружу.

— Арти, ты почему не в интернате?

Мальчик молчал.

— По маме скучаешь?

— Да.

— Ничего, скоро она выздоровеет, сестренку тебе в подарок привезет. Отец дома?

— Он… Он отдыхает, — в узких черных глазенках блеснула снисходительная усмешка.

— Отдыхает? Ну-ка, погуляй! — Она дождалась, покуда мальчик отошел подальше, не бранить же отца в присутствии сына, пригнувшись вошла в чум.

Боровиков, как видно, уже понимал кое-что по-ненецки — по мере того, как он вслушивался в голос Веры, веселость его улетучивалась, лицо вытягивалось. Бондарь засмеялся, отогнул меховую полость, заглянул в чум. Печурка, желтый кожаный чемодан, узлы, потертые шкуры на земле, а на шкурах, почесываясь, сидел толстый, заспанный, человек. Упираясь кулачками в бока, Няруй так и пробирала его, так и сыпала словами. Толстяку они были явно не по вкусу. Он недовольно морщился. Спал он до того, как пришла она в чум, спал, положив голову на собаку, да и в ногах у него, и за спиной собаки лежали. Мягко и тепло. Отповедь директора совхоза их хозяину собаки выслушивали не без одобрения, шевелили хвостами. Сверху, из круглого отверстия в вершине конуса, падал на Веру прожекторный луч света. Она была очень хороша сейчас — сердитая, звонкоголосая. Непонятная речь одновременно и отделяла ее, делала почти чужой, странной, и еще больше красила ее в глазах Бондаря. И странно ему было все это, и чудно, и даже смысл происходящего — такой будничный — казался полным необычайного значения. А что? Посреди тундры, в чуме, лицом к лицу столкнулись, как говорится, день вчерашний с днем нынешним. Кто кого? Вера Няруй, в распахнутой нейлоновой куртке, с университетским значком на алом импортном жакете, в брюках и сапогах — ненецкая амазонка, осиянная прожекторным лучом холодного северного солнца? Или заспанный толстяк Харичи Писима, пьяница, лежащий перед ней на потертых шкурах, опирающийся на теплые бока собак. Красиво получалось… Победа, естественно, за Няруй, так ведь? Бондарь опустил полость, отошел. День завтрашний, будем надеяться, победит, вон тот мальчик с ироническими искорками в глазах. Боровиков как-то незаметно исчез. Вышла Няруй. Некоторое время Бондарь и она шли молча. Она все вздыхала, не могла успокоиться.