Ворчливая моя совесть - Борис Рахманин

Взревывал, надсадно хрипел «КрАЗ». Со скрежетом, неохотно включались скорости.

— Шофер ты хороший, классный, — сказал Бронников, — да бить тебя, Капелюх, некому. Что ваше транспортное руководство делает, почему не воспитывает вас?

— Нас много, — с философской краткостью ответил Жора, — а оно одно!

Тундра… Тундра… Плоская, редкие деревца. Где ж тот оазис, черт его побери? Он есть, есть, но — вывернутый наизнанку — невидим, не дается… Что ж, и поселок Базовый — оазис. Даже Подбаза… Каждая буровая — оазис маленький. Пока что и такие оазисы сойдут. Но когда-нибудь…

— Я бы тебя быстро в сознание привел, — вздохнул Бронников. — Или выгнал бы. Иди куда знаешь!

— Была бы шея — хомут найдется, — философски изрек Жора. — На свои руки найдем муки!

Долгое молчание.

— Хомут… Муки… — вздохнул Бронников. — Не видишь смысла своего труда? Ты же день завтрашний создаешь, Капелюх! Кровеносную систему будущего мира! Мозг его! Мускулы его!.. За год — жилочку, нервную клетку — за пятилетку!

Вскинув голову, Капелюх захохотал. Разговор ему нравился.

— У тебя мечта есть? — спросил Бронников. — Только всерьез.

— Всерьез? Была… Я, понимаете, бедным являлся долго. Без отца-матери, у тетки вырос. Штаны на голое тело носил. Носки разного цвета. А теперь… Все есть! Два чемодана дома стоят под койкой. Пыльные. Я на них для Полины, чтоб перевоспитать ее, слова пальцем пишу. Одно слово женское, другое наше — мужское. Костик-то читать еще не может, не выучился, поэтому смело пишу. Ну, так вот… Была у меня мечта — явиться к тетке, в Усмань, на такси к дому ее подкатить, и чтоб шофер — я бы с ним заранее сговорился, за червонец, — чтоб он два чемодана за мной тащил. А слова те чтоб так на чемоданах и были.

— Ну и что же?

— Слишком долго мечтал. Наскучило. Надо какую-нибудь другую мечту искать, — и он со скрежетом переключил скорость.

Помолчали.

— Вспомнишь мои слова, — произнес Бронников. — Когда-то… Только об этих годах и станешь вспоминать. Вот о «КрАЗе» об этом, о работе нашей… Звездное время!

— А я знаю, — кивнул Жора.

Самоходная баржа «Маленький Ташкент» оправдывала свое название. Железная печурка в крохотном двухместном кубрике раскалилась докрасна. Выбивала дробь подпрыгивающая на ведерном чайнике крышка. Бондарь — в одной майке, — сначала наслаждавшийся щедрой жарой, вскоре ошалел от нее, распахнул тяжелую стальную дверь. Стало полегче, и он снова засел за бумаги, подбирался уже к концу красной бронниковской папки, но возвращался порой к началу, к отчеркнутым карандашом цифрам, фактам, кивая, словно увидел в толпе знакомое лицо. На самом дне папки лежал конверт, а в нем… фотографии. Бондарь ахнул. Он узнал среди них ту самую, подаренную когда-то Гловачеком. Нынешние и древние русла заполярной реки, запечатленные из иллюминатора космического корабля. Разломы… Но вся фотография была испещрена нанесенными на ней звездочками с номерами, покрыта сеткой дорог-лежневок, вертолетных рейсов, маршрутов геологов-разведчиков. А что же другие фотографии? Зачем они? «Структурный шов Инда», — было написано на обороте одной из фотографий. «Разлом Бахадор в Сахаре», — значилось на другой. «Таласо-Ферганский разлом». «Мангышлак». «Предкавказье». «Пурский разлом»…

«Значит… Значит, Бронников зря времени не терял, — с изумлением думал Бондарь, — не напрасно прошли для него эти два года. Он не только расшифровал подаренный ему Гловачеком снимок, но и продолжил свои исследования. Он сравнивает характеры разломов, ищет закономерности…» У Бондаря пересохли губы. «Ну конечно, — взволнованно думал он, — в пределах разломов жесткая кора разбита трещинами. А это предпосылка для образования всякого рода ловушек, в которых создаются благоприятные условия накопления нефти и газа… Антиклинали, стратиграфические складки… Кораллы! — вспомнил он. — Почему нет? Даже коралловые рифы первобытного океана — и те… И они, жившие сотни миллионов лет назад, стали, может быть, ловушкой нефти, каменной губкой, впитавшей для нас… Для нас… — Бондарь с необыкновенной отчетливостью представил себе взаимосвязь рифов — так трудно вообразимых, предполагаемых — с разломами. Ведь коралловые полипы могут жить лишь на определенной глубине, не выше, не ниже. Но риф все время растет, вместо крохотных существ, закончивших свою жизнь, появляются другие, неутомимо сооружающие новые побеги известковых трубочек. Как же им быть? Как же сохранить им необходимое условие жизни? И коралловые полипы селятся там, где дно океана постоянно прогибается, опускается, уравновешивая тем самым рост рифа. А прогибается оно чаще всего в зонах разломов. Так вот что постиг за эти годы Бронников! Он стал мыслить, воображать, позволил себе фантазировать… И Бондарь шел сейчас по следу его мысли, по следу его фантазий. Нет, это не фантазии, нет! Опять всмотрелся в снимок. Обобщение, формула почти… Нет, не почти, а именно формула. Но, помноженная на сетку дорог и пеших маршрутов, на звездочки буровых, эта формула приобретала реальность, жизненность. Как это удивительно, как просто: кто-то взглянул на планету — не на географическую карту! — оттуда, из космоса, — один лишь взгляд, но он равен подвигу. Взгляд, охвативший сотни и сотни километров. А кто-то сам — ножками, ножками! — ну, и на вездеходах, само собой! — все эти гиблые километры осилил. Обычная, рядовая работа. Геолог в так называемом поле.

…Жара в кубрике поднялась между тем несусветная. И открытая дверь не помогала. Набросив на плечи куртку, натянув купленный в «Олешках» треух, Бондарь выскочил на палубу, подышать. По мягко озаренному невидимым солнцем плоскому пространству тундры струилась еще более плоская река. Медленно, словно капля по лезвию ножа, скользил по ней «Маленький Ташкент». На правом берегу, чуть более высоком, показался конус. Чум! Людей не видно. Спят? Или на охоте? Или откаслали с оленями куда-то в сторону?

…Год шел за годом, он уже из института приезжал на каникулы, а улица Гоголя как будто и не изменилась. Те же цыплята, бегающие вокруг той же, надувшейся от сознания собственного величия квочки. Белые хаты с краснокирпичными пристройками — на целый дом кирпича не хватило. Те же, чуть потолстевшие, узловатые стволы фруктовых деревьев в садах. Над заборами, в темно-зеленой листве, — алые огоньки вишен. И распаханное поле, чернеющее в промежутках между домами. И Стах — официальный дурень улицы Гоголя, катающийся на трехколесном велосипеде… Когда Бондарь закончил институт, ему дали направление в родной город. Согласно заявке экспедиционной службы газопровода Дашава — Киев, а также стараниями матери. Она все городское начальство знала. Жил он у себя дома. Матушка с сестрой варили на завтрак молодой картофель. Слив из кастрюли воду, кидали в горячий картофель кусок масла, мелко накрошенный чеснок. Бондарь выходил к завтраку с мужем сестры Олегом. Полоскались у рукомойника, рвали на грядках зеленый лук. За стол мужчины садились в майках и трусах. Рядом с каждым ставилась кружка горячего топленого молока. На кружке Бондаря — золотая надпись: «Диме в день рождения!» На работу, в Горгаз, Бондарь ходил пешком. Выходил за калитку, потягивался. «Вот видишь…» — счастливо говорила провожавшая его до калитки мать. По улице Гоголя, хохоча, катил на своем велосипедике Стах; отталкивался от земли босыми, сорок пятого размера ногами; небритый, с толстым, лоснящимся лицом. Бондарь выходил на шоссе, к фанерному щиту со стрелами: «В Винницу!», «В Ленинград!»… Обдавая волной горячего, пахнущего бензином ветра, пролетали мимо него «Волги» и грузовики. Полоскались на ногах Бондаря штанины. Однажды он поднял руку. Грузовик, пересиливая могучую инерцию набранной скорости, с ужасающим скрипом затормозил, прополз метра с три юзом, остановился…

…Бондарь оглянулся на рулевую рубку. За стеклом, рядом со шкипером, маячило еще чье-то лицо. Он пригляделся и растерянно развел руками. Вера. Няруй! Так она здесь?! И вдруг поймал себя на том, что рад этому. А ведь…

Она уже выходила из рубки.

— Выспался, товарищ Бондарь?

— Вера! Я был убежден, — что ты… осталась… Когда мы отходили, тебя… Я думал — занята. Или спишь.

— А я у механика, внизу была. А позже… не хотела беспокоить. Я должна была поехать, — объяснила она, отводя взгляд, — сама цемент хочу получить. А то… — она засмеялась. — Шкипер у меня слишком гордый, лишний раз не попросит… — И, помолчав, добавила: — Боялась — на мель тебя посадит, без меня. Цени! — Всмотрелась из-под ладони в тусклое серебро реки. Впереди темнела лодка-калданка. Ближе, ближе… Два человека в лодке, ненцы… Розовело что-то в лодке. Туши оленьи. Браконьеры? — Писима! Сигналь! — оглянулась на шкипера Няруй. — К берегу прижимай их!

Взвыла сирена. Люди в калданке перестали грести, спокойно ждали. Оба в меховой одежде. У старшего трубка во рту дымится. Няруй что-то по-ненецки крикнула им. Ей спокойно ответили. Помахали друг дружке руками, заулыбались.