Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство - Лев Давыдычев

— Спасибо, Серёжа, на добром слове, — задумчиво глядя на него, произнес Гордей Васильевич. — Я же от себя и от имени нашего друга Иллариона должен отметить, что и милый, добрейший, умнейший, нежнейший Иван многое и для нас значит, и нам без него было бы в жизни… Высокопарно, но, точно выражаясь, его работа, весь он сам — просто вдохновляющий пример отношения к науке, к долгу гражданина своей Родины.

Безуспешно пытаясь скрыть растроганность, Иван Варфоломеевич ответил:

— Кукушка не будет хвалить петуха, потому что петух явно переоценивает значение кукушки.

— А кукушечка-то скромничает, — сказал, вставая, Илларион Венедиктович. — Я выражусь кратко: мы любим Иванушку и никогда никому его в обиду не дадим.

— Кто это может обидеть меня? — сразу насторожился Иван Варфоломеевич. — У меня вот ещё один защитник появился — сын!

И опять его успокоил Сергей Иванович. Положив руку на его плечо, он проговорил:

— Я всё сделаю для того, чтобы наше воссоединение, папа, принесло тебе как можно больше пользы. Я буду смотреть за каждым твоим шагом, постараюсь стать для тебя незаменимым, хотя бы необходимым помощником.

— Да хватит, хватит обо мне! — отмахнулся Иван Варфоломеевич. — Мне сейчас только работать да работать!

Сергей Иванович вызвался проводить гостей, но они дружно и твёрдо отказались, честно признавшись, что по дороге им необходимо поговорить о своих делах на завтра.

В прихожей Илларион Венедиктович успел незаметно подтянуть ремень на брюках, которые опять спадывали. В его организме что-то происходило, и он впервые за день подумал об этом с некоторым беспокойством.

По улице друзья долго шли молча.

— Ну? — не выдержал Илларион Венедиктович. — Каково твоё впечатление?

— Никакое, — сердито буркнул Гордей Васильевич. — Серая личность. И не похож он ни на отца, ни на мать ни одной черточкой. От моей подозрительности и твоего благодушия толку ни на грош. Нам остается только ждать и надеяться на лучшее. Боюсь, боюсь, боюсь я за Ивана. Слишком уж он доверчив и открыт.

Тогда Илларион Венедиктович осторожно спросил:

— А тебе известно, что банда Робки-Пробки уже провела операцию под номером один?

— Да ну?! Когда? Чего они натворили?

— Пока пустячок. Принудили одного мальчуганчика сорвать с меня шляпу.

— Ну, я ему…

— Слушай внимательно, Гордеюшка. — Илларион Венедиктович с большим трудом поспевал за широко шагавшим другом, так как казалось, что туфли вот-вот останутся на асфальте. — Завтра в двенадцать банда собирается в твоем гараже.

— Это я сам дал зачем-то обормоту ключ!

— Намереваются они похитить девочку, требовать за неё у бабушки выкуп, а потом ещё и одного моего знакомого мальчика тоже зачем-то похитить.

— Выпороть его, что ли? — растерянно спросил Гордей Васильевич. — А? Прямо в гараже перед бандитами снять с их шефа импортные джинсы и отечественным ремнем…

— Уж если пороть, то уж всю эту, извини, сопливую банду! — рассмеялся Илларион Венедиктович, останавливаясь и вставляя ногу в спавшую с неё туфлю. — Утром созвонимся и договоримся о совместных действиях. Я обещал ввязаться в эту историю.

— Черт его знает что! — воскликнул Гордей Васильевич. — Единственное, что есть в Робке-Пробке действительного ценного, так это красивая шевелюра! Ну и ходил бы себе, красовался, а он в бандиты полез! Вон твой автобус. Вполне успеешь. Будь здоров! Я пойду действовать! Мысль у меня обнаружилась!

Хорошо, что, увлеченный какой-то мыслью, Гордеюшка сразу свернул за угол: для того чтобы встать на ступеньку автобуса, Иллариону Венедиктовичу пришлось снять туфли и держать их в руках. Компостируя абонемент, он, можно сказать, запутался в рукавах пиджака и не замечал, с каким ужасом или презрением смотрели на него немногочисленные пассажиры.

Он чувствовал во всём теле, особенно в голове, свинцовую тяжесть, неимоверную усталость и почти необоримое желание заснуть сейчас же, немедленно, вот тут, в автобусе… Чтобы этого не случилось, он старался вспомнить что-нибудь весёлое, сложное или тревожное и стал гадать, назначил ли он Вовику встречу на завтра в семь ноль-ноль… Так и стоял, с большим трудом удерживаясь на ногах, до локтей подвернув рукава пиджака, который стал ему чуть ли не до колен, подвернув брюки и держа туфли в руках, генерал-лейтенант в отставке Самойлов.

Как в тумане, как в полусне, брел он, пошатываясь, пугая редких прохожих своим видом. На его счастье, не встретилось ни знакомых, ни соседей.

Он не помнил, как вошёл в квартиру, как оказался в постели. Спал он крепко.

Пробуждение Иллариона Венедиктовича было прекрасным и ужасным одновременно.

Мне не найти слов, уважаемые читатели, чтобы достоверно описать, чтó он испытывал в это незабываемое для него утро, ибо ни со мной да и ни с кем из вас ничего подобного не случалось.

Генерал-лейтенант в отставке Илларион Венедиктович Самойлов проснулся десятилетним мальчиком.

Сначала он просто ничего не понимал, лежал, наслаждаясь необычным ощущением легкости, почти невесомости.

«Значит, я уже вернулся в детство? — мысленно спросил он себя. — Ты не помнишь, как это чудо произошло?»

И самое странное, самое удивительное, самое необъяснимое заключалось в том, что он воспринял это как должное, как исполнение обыкновенного желания. Он мечтал вернуться в детство, вот вернулся — всё правильно.

Соскочив с постели голенький, он сразу отправился искать что-нибудь из одежды внуков, еле-еле разыскал среди игрушек трусы, натянул их и подошёл к зеркалу.

— Здравствуй, Лапа, — сказал он своему отображению — десятилетнему мальчику, подбородок и щёки которого были покрыты седой щетиной.

«Свершилось, — оч-чень спокойно и даже удовлетворенно подумал он. — Конечно, должен быть ряд недостатков. К примеру, седая щетина. Давай-ка, мальчик, сначала побрейся, а дальше будет видно».

Выбрился Илларион Венедиктович тщательнее обычного, хотя на стуле пришлось не сидеть, а стоять на корточках. Все вещи вокруг казались непривычно большими.

На часах было шесть. В семь ноль-ноль Илларион Венедиктович вроде бы обещал встретиться с Вовиком Краснощёковым, а в двенадцать ноль-ноль быть у гаража на сборище банды Робки-Пробки.

Но ведь Иллариона Венедиктовича Самойлова, генерал-лейтенанта в отставке, больше не существовало! Вместо него на свете снова стал существовать десятилетний мальчик по прозвищу Лапа.

И если из Лапы вырос генерал-лейтенант, то, может быть, из генерал-лейтенанта — грандиозус наоборотус! — получится неплохой мальчик?

Он долго смотрел в зеркало, потом решительно и громко приказал:

— Лапа! Приступить к исполнению обязанностей! Желаю тебе счастливого детства!

Глава под номером ВОСЕМЬ и под названием

«Первые впечатления от повторного детства,

или

ЧТО случается, когда Федьке необходимо в «мы»

Итак, уважаемые читатели, позвольте надеяться, что вы, как я, каждый из вас в разной степени, естественно, заинтересовались происшедшими событиями и тоже, как я, любопытствуете: а что же будет дальше и чем всё это кончится? Честное слово, не знаю, пребываю в полном неведении, только могу предполагать кое-что, да и то приблизительно.

Но, прежде чем продолжить повествование, и не забывая, что оно задумано, в основном, как дидактическое, считаю необходимым остановиться на одном немаловажном вопросе.

Однажды моя знакомая, очень хорошая девочка, дала мне почитать замечательную книгу. Я прочел её и, кроме того, о чём написано, узнал ещё и о том, чем питалась девочка, когда читала. Сначала она ела борщ или щи: между страницами засох капустный листочек с жиром — пятно в полстраницы. На второе была жареная или отварная рыба: между страницами присохла рыбья косточка. На третье, судя по отпечатку дна стакана на рисунке, девочка пила компот. Ела она и пирожное, лузгала семечки, и особенно доставалось книге, когда девочка читала-ела или ела-читала ягоды!

Другую, не менее замечательную, книгу дал мне почитать тоже очень хороший мальчик. Наслаждаясь этой замечательной книгой, я легко устанавливал, когда мальчик мыл руки (редко!), а когда нет (часто!), и даже угадывал, чем у него были руки измазаны.

Мною приведено только два примера отвратительного отношения к книгам. А сколько существует ещё самых разнообразных, один другого омерзительнее, способов порчи их?!

Мне жаль и книги, и горе-читателей. Конечно, обидеть книгу легче, чем человека. Она добра и доверчива, и когда её терзают, даже пожаловаться не может, не то что защититься. А вот отомстить за отвратительное отношение к себе она может, да ещё как! Книги мстят горе-читателям, вернее, своим врагам-читателям, тем, что отдают им не все богатства, заключенные в страницах!