Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

Вскоре все было кончено. Греки быстро сняли цепь, и четыре героических галеи, под восторженные крики воинов крепости и горожан, вошли в бухту Золотой рог, после чего железная преграда вновь заняла свое место. В лагере турок воцарилось уныние. Проигранная морская битва не нанесла чрезмерного ущерба армии султана, чья мощь была на суше. Но действие было слишком ярким, чтобы не прослыть вскоре знамением, сулящим османам новые неудачи.

Время шагнуло за полночь, когда султан Мухаммед послал за старым Дауд — беком, вторым визирем, соратником славного Мурада. Войдя в шатер, старик увидел на столе еще не убранные инструменты; увлекавшийся астрологией султан, по — видимому, только что обращался за предсказаниями к небесным светилам. Звезды, судя по всему, мало что поведали молодому падишаху, если вспомнил он о ветхом годами боевом товарище отца.

После боя султан долго бил своим железным кием командующего флотом, перешедшего в ислам болгарина Палда — оглы. Затем отрешил полумертвого ренегата от должности, повелев раздать его имущество янычарам.

— Хочу отдать приказ — отступить от проклятого города тьмы, — сказал Мухаммед, с почтением подняв с ковра простершегося ниц, по обычаю, Дауд — бека.

— Подумай еще, о царь, — промолвил, склонясь, визирь.

Мухаммед было вспыхнул, но сдержал, погасил скорый гнев. Так говорил ему Дауд — бек в годы ранней юности, когда учил биться копьем, мечом и саблей, метать в цель стрелу, водить в сражение малые четы и великие полки, — говорил, намекая на ошибку.

— Я думал, отец, — Мухаммед сел на ковер й пододвинул беку подушку, — Все склоняет разум мой к тому, земля и небесные сферы, — султан махнул рукой в сторону своих астролябий и квадрантов, — хотя сердце и не велит слушаться разума. И Махмуд тоже к тому ведет речь.

Твой первый визирь мудр, о счастливый царь, — сказал Дауд — бек. — Махмуд тебе служит честно и говорит, что мыслит за благо, но Махмуд — серб. Только турку, каков я, — Дауд — бек коснулся белой волны своей бороды, — дано услышать, что повелевают предки, сотни лет назад снявшиеся с кочевий, чтобы искать лучшей доли у берегов теплых морей. Только ухо старого турка учует тайный глас родного народа — не языки досужих ратников у костра да на походном базаре, — глубокий, вещий голос племени твоего.

— Я слушаю, отец, — сказал султан.

— Назад дороги более нет, о царь. — Голос визиря звучал глухо от сдерживаемого волнения. — Куда пойдет, не взяв этот город, со срамом в душе твой народ? К какой судьбе? Что ждет его на постыдном и горестном пути попятном? Удары прежде покорных в своем устрашении, с завтрашнего же дня — поднимающих снова головы, возрадовавшихся ворогов? Разве не воспрянут, как коршуны в час смерти орла, не слетятся в стаю, не двинутся на тебя сегодняшние твои рабы — эмиры Анатолии и караманы, монгольские князья и персы, мамлюки Египта и почти уже сломленные базилеи Трапезунда? Разве не станет стократ легче первосвященнику в Риме собрать кяфиров — рыцарей для нового похода под знаком креста?

— Я слушаю, отец, — повторил султан.

— Эти беды соберутся в единую тучу, падут единою молнией, едва совершится твой первый попятный шаг, о царь, — продолжал старец. — И встретят твой народ устрашенным, ослабевшим духом, утратившим веру в свою мощь. Но главное — разобщенным, ибо если движение вперед сплачивает, попятное — разъединяет людей. Что ожидает твоих осман, о царь, возвратись они завтра в глубины Азии? Ибо и Румелию придется покинуть, ежели отступим, и понтийские, и средиземноморские берега — тоже.

Султан молчал, не отрывая взора от своего состарившегося, но не сломленного годами советника и учителя.

— Назад пути нет, о сын непобедимого Мурада, — повторил Дауд — бек. — Что до сего города — он сгнил давно, ибо сгнила доблесть его доблестных, и сила сильных иссякла. Толкни еще раз, о эмир, и он падет. И дарует тебе всевеликий Аллах победу, царь мира, и порадует гибелью врагов. А народ твой обретет дома и рабов, и отдых за стенами тысячелетней твердыни, и дани окрестных земель, объятых страхом, обогатят твоих верных. Ты победишь, и злой старец, священствующий в старом Риме, приползет скулящим псом к твоему шатру, чтобы лизать перед твоим порогом пыль.

За пологом шатра послышался шум шагов. Молодой султан, подняв голову, прислушался.

— Это вести, отец, — сказал Мухаммеду чей взор снова засверкал. — Если добрые, — учиню, как советуешь ты.

Под сень шатра на коленях вполз ага, начальник телохранителей падишаха. Янычар вел позднего гостя: франк Скуарцофикко, генуэзский патриций, кондотьер и мореплаватель из Галаты, принес царю хитрый замысел, способный погубить наконец непокорный город святого Константина и сокрушить его дерзкого императора.

На следующий день, быстро разойдясь по Константинополю, до ушей Орхана дошла тревожная весть. Турки — де, ни более, ни менее, перетаскивают по суше свой флот в Босфор. Поначалу такое казалось невероятным; но базилей Константин сразу понял, что известие верно. Чтобы добиться своего, Мухаммеду надо было приступать к городу по всей его окружности, дав работу всем своим полкам, а для этого — ворваться в залив, до сих пор надежно загораживаемый цепью и флотом греков. Турки решили обойти препятствие, доставив свои мелкосидящие суда в северную, мелководную часть Золотого рога, где тяжелым греческим галеям было труднее до них добраться.

Кто измыслил дьявольское это предприятие? Называли генуэзца Скуарцофикко, императору уже знакомого. Выходец из известной в Галате и Пере, в Каффе и самой Генуе влиятельной кассатты, этот франк побывал во всех шкурах — моряка и корабельного мастера, пирата и торговца, был даже нотариусом на Крите, но, уличенный в подлоге, бежал. За новое свое дело, по тем же. слухам, Скуарцофикко получил от султана шестьдесят тысяч венецианских золотых. И теперь старался отработать их сполна.

Вести, поступившие из Перы, одна за другой рисовали ход турецких работ. За стенами Галаты, генуэзского пригорода столицы на берегу Босфора, от моря до залива пролегла глубокая прогалина. Османы выложили лощину бревнами, настлали поверх доски, густо смазали их салом — воловьим и овечьим. К вечеру начали втаскивать на эту дорогу малые и средние суда. Сам султан подбадривал своих газиев[70], осыпая золотом отличившихся, воодушевлял. Одержимые священным порывом, турки работали, как трудились, наверно, демоны, строя ад. Затем всю ночь, с молитвами и песнями, волокли на себе украшенные огнями и флагами, распустившие паруса суда и баржи. Ранним утром, в лучах восходящего солнца, люди города увидели первые корабли осман, плывущие, словно в чуде, посуху, прямо к недоступной до сих пор для них бухте. Немногие ведали, что это для них — конец. Орхан это знал, как и сам базилей, как Нотара и иные воеводы ромеев.

Турки без передышки принялись за сооружение плавучего моста. Часть судов, связав вместе канатами и цепями, сняв мачты, покрыли бревнами и досками с проворно разобранной за Галатой великой гати. Настил окружили бревенчатой стенкой, поставили за ней пушки. И орудийный мост осман, непрестанно наращиваемый у берега, начал, как исполинская гусеница, все дальше продвигаться по заливу к городу, все ближе к. гавани и морским воротам прибрежных стен. К тому же слабейшему месту, через которое, два столетия назад, в Константинополь ворвались сошедшие с венецианских галей латинские крестоносцы.

Корабли базилея, союзные суда пытались ударить по боевому парому султана. Но огонь тяжелого наряда, выставленного на мосту, был сильнее их собственного и не давал подойти достаточно близко, чтобы применить огонь сокрушительнейший, греческий. Продолжая пододвигать свое грозное сооружение, османы начали между тем готовить паромы поменьше, с орудиями и легкими, хотя и высокими осадными башнями, поднимавшимися вровень со стенами вдоль гавани. Сдесятеренные боевые суда, нагруженные тяжелыми орудиями и отрядами янычарской пехоты, стали медленно отплывать от берега и приближаться к городу.

Орхан знал уже: генуэзцы, запершиеся с двадцатитысячным войском за крепкими стенами Галаты, могли помешать переволоку плавучей армады. Но побоялись, постарались задобрить султана благожелательным бездействием. Да еще и заработали на том, поставив Мухаммеду лес. и сало для гати, — из торговых запасов, не иссякавших в их двухсотлетием босфорском гнезде.

Ночью, толкая перед собой малые плоты с сосудами, содержавшими смеси греческого огня, к великому и малым понтонам Мухаммеда тайно подплыли сорок отважных константинопольских охотников, ромеев и франков. Но поджечь их не успели. Турки были предупреждены и, вытащив смельчаков из воды, тут же обезглавили всех. Разгневанный сверх меры император Константин велел казнить двести шестьдесят османских пленников, и головы убитых, выставленные на стенах столицы, вызвали еще большую ярость турок, со всех сторон лезших на укрепления, молотивших их ядрами из пушек и камнями из исполинских баллист[71].