Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

В глубине души Ферох знал, что все сказанное Али-Эшреф-ханом было совершенной правдой. Но ни одна черта его лица не выдала этой мысли.

Он воскликнул:

— Ну, нет! Как ни низко пала страна, вы все же напрасно воображаете, что вам позволят безнаказанно все это проделывать! Взять женщину, пользоваться ею так гнусно, создать себе при ее помощи положение, без всякого развода или разбирательства выкинуть ее из дома? Нет. Если бы она еще была беззащитна и одинока, тогда вы, пожалуй, могли бы не обратить внимания на ее жалобы, но у нее есть отец и мать, люди, пользующиеся положением в Тегеране. В особенности ее отец: вы ведь знаете, какая важная особа оказывает покровительство ее отцу...

На этот раз что-то вроде настоящего беспокойства проступило на лице Али-Эшреф-хана.

— Ладно, — сказал он, — я вас понимаю. Ну, чего же вы хотите?

Ферох сказал:

— Один из связанных со мной людей был без всяких оснований по жалобе Ф... эс-сальтанэ арестован, посажен в тюрьму при помощи полиции и подвергнут допросу. Допрашивает его ваш брат.

Услышав это и сразу же догадавшись, о чем идет речь, Али-Эшреф-хан ответил:

— Нет, сударь, если вы рассчитываете, что мой брат может для вас что-нибудь сделать, то вы ошибаетесь. Я его об этом и просить не стану. Откуда я знаю, может быть, ведение этого дела и осуждение арестованного для него выгодно.

— Это я и сам знаю, — сказал Ферох. — Но дело-то ведь уже окончено, а арестованному, только чтобы понравилось Ф... эс-сальтанэ, дали шесть месяцев тюрьмы и сто плетей. Так я вас прошу пойти к брату и потребовать, чтобы он пересмотрел дело и изменил постановление. Пусть освободит ни в чем неповинного человека. А я, со своей стороны, обещаю вам, что ни лично Эфет-ханум, ни ее отец и мать, ни я не будем ничего предпринимать против вас и оставим вас в покое.

Али-Эшреф-хан немного подумал. Потом он сказал:

— То, что вы изволили предложить — совершенно невозможно. Нет, я не могу ничего подобного вам обещать.

Упрашивать и умолять его Ферох не стал. Он считал ниже своего достоинства повторять свои просьбы перед таким человеком.

Он не помнил себя от бешенства. Подняв сжатый кулак, он крикнул:

— Ну, подожди! Нынче судьба благоприятствует тебе и таким, как ты! Но придет и наша очередь! Тогда посмотрим!

И, не сказав больше ни слова, вышел. Очутившись во дворе, он услышал, как в комнате хохотал Али-Эшреф-хан.

— Ну и дурак же этот малый! Ишь, что вбил себе в голову: будто кто-нибудь может бороться с богачами!

Быстро пробежав мрачный двор, Ферох выскочил на улицу. Он был совсем как безумный. И надежд у него больше не было никаких.

В течение последних трех месяцев Ферох иногда все-таки получал известия о Мэин. Усилиями врачей душевная болезнь ее прошла. Но она еще не была вполне здорова. Она сообщила Фероху, что видеться им больше друг с другом нельзя: теперь ей уже не доверяли и следили за каждым ее движением. Сноситься можно было только через Шекуфэ, которая иногда носила письма от одного к другому.

Ферох все это время так был занят делом Джавада, что как будто забыл даже о своей любви. Однако все, что он ни делал, не давало результата. Три месяца Джавад сидел в темном карцере. За что? На этот вопрос не было ответа.

Вернувшись от Али-Эшреф-хана, Ферох увидел во дворе Шекуфэ, разговаривавшую с нянькой.

Шекуфэ обрадовалась: она боялась, что он долго не вернется домой. Она с удивлением смотрела на его непривычно убогий костюм.

— Нужно было в одно место по делу сходить, вот и оделся так, — объяснил Ферох.

— А я уж думала, что не удастся сегодня передать вам письмо Мэин-ханум.

И она быстро вытащила из-за пазухи письмо.

«Дорогой мой Ферох! Хотя я и дала себе слово больше не ранить тебе сердце рассказами о моем тяжелом положении, о том, что делают со мной отец и мать в своем нелепом легкомыслии, но что делать? Я вижу себя вынужденной, — может быть, уже в последний раз, — взять перо, чтобы рассказать тебе о новых событиях, которые привели меня к окончательному решению.

Милый Ферох! Сегодня утром пришел ко мне в комнату отец и с той необычной жестокостью, которую он, как ты знаешь, проявил к бедному Джаваду, сказал мне: «Болезнь твоя прошла, значит, теперь скоро твоя свадьба». Я молчала. Он продолжал: «Выжидать больше нет смысла. Послезавтра вечером состоится агд, а там, иншаала, месяца через два, а то и раньше, если ты хочешь, справим и свадьбу».

Отвечать что-нибудь отцу я считала бесполезным. Что отвечать, когда он точно камень? Когда все мои мольбы и слезы и даже эта долгая болезнь не произвели на него ни малейшего впечатления. А он, вообразив, должно быть, что «молчание — знак согласия», улыбнулся и сказал: «Браво, деточка! Видно, что рассудок к тебе вполне вернулся. Если бы я знал, что эта болезнь сделает тебя такой умной, я бы помолился, чтобы ты раньше заболела».

Отец ушел. Можешь себе представить, в каком я была состоянии. Смотрю, входят служанки, поздравляют меня: «Слава богу, ханум выходит замуж, даст нам анам и на платье...» Я ничего им не сказала. Знаешь, почему? Я их — в их невежестве — считаю безумными.

Ферох, Ферох, что делать? И подумать только, что я ни на часок не могу вырваться к тебе, передать тебе, что у меня на сердце! Впрочем, если бы ты знал, что мне приходится выносить, твое благородное сердце не выдержало бы, тебе было бы слишком больно, а я этого не хочу.

Дорогой мой Ферох! При таких обстоятельствах я уже не вижу для себя пути спасения. Я не могу быть замужем за кем-нибудь другим, кроме тебя. А они — они прямо противодействуют этому. Значит, они толкают меня к смерти. И немного уже остается у меня дней и часов. Я думаю, Ферох, что теперь мы уже встретимся с тобой только на том свете. В этом мире для меня надежды нет.

Забудь обо мне, Ферох. Ты будешь потом счастлив с другой, будешь жить. Только знай, что я умру с сердцем, переполненным преданностью тебе.

Как они жестоки, как беспощадны эти люди, которые внешне меня якобы любят, жаждут моего блага и которые на деле ни одной минуты не хотят подумать о моем счастье. Впрочем, они не виноваты, и я их прощаю, они не знают, что делают.

Та, что тебя любила до последнего мгновения.

Мэин».

Несчастья со всех сторон обступали Фероха. В тяжелом раздумье он говорил себе:

«Мэин думает о самоубийстве, Джавада бьют плетьми... Почему же я-то должен жить? Я тоже покончу с собой».

И опять какой-то голос внутри сказал:

«Нет, живи! Ты должен мстить этим негодяям, ты должен расправиться с подлостью».

Он повторял это, и слово «месть» казалось ему прекрасным.

Немного успокоившись, он попросил Шекуфэ передать Мэин, что в таком волнении и тревоге он не может сейчас писать и условился с Шекуфэ, что она зайдет к нему за письмом завтра утром, а пока передаст Мэин слова Фероха: «Не отчаивайся, не теряй надежды, может быть, судьба пошлет нам спасение».

Когда Шекуфэ ушла, Ферох переоделся и вышел из дому. Было шесть часов пополудни. Наступали часы прогулки, и тегеранские кавалеры уже расхаживали по Лалезару. На Ала-эд-Довлэ было не так много народу. Ферох, которому хотелось пройтись, но в то же время хотелось думать о своем, повернул на Ала-эд-Довлэ и, задумавшись, низко опустив голову, пошел но направлению к площади Тупханэ.

Занятый своими думами, не зная, что делать, теряя всякую надежду, он бормотал:

— И зачем я вообще вовлек Джавада в это дело? Как его теперь спасти?

Кто-то мягко положил ему на плечо руку. Обернувшись, Ферох увидел франтовски одетого молодого человека.

Глава двадцать девятая

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

Теперь, с разрешения читателя, мы напомним ему о двух важных персонажах этого романа, с которыми мы давно не виделись. Это Сиавуш-Мирза и Мохаммед-Таги.

Мы покинули Мохаммед-Таги в тот момент, когда он, взвалив на спину раненого и потерявшего сознание Сиавуша, потащил его домой. Ему не приходилось, как Фероху, каждую минуту беспокоиться, не окликнул бы его ажан — кто идет и что произошло? Он просто сказал бы, что несет своего барина, который поранил ногу, наткнувшись на камень. Но дрожек на улице не было, и ему пришлось целый час тащить на себе Сиавуша. Наконец он добрался до ворот дома и постучал. Старый привратник открыл калитку и, увидев молодого барина без чувств на спине Мохаммед-Таги, чуть не закричал от изумления, но Мохаммед-Таги цыкнул на него. — Помалкивай! Слышишь? Как будто бы ты ничего этого не видел. А то смотри, как бы барин тебя не выгнал.

Старик сообразил, что Мохаммед-Таги не шутит. На самом деле, чего доброго, Сиавуш-Мирза еще, пожалуй, оговорит его в чем-нибудь перед отцом, и тогда его выгонят. И он дал обещание ничего не говорить.

— Зажигай лампу, — приказал Мохаммед-Таги. И понес Сиавуша в его караулку. Это было крошечное помещение с земляным полом, вроде деревенской хижины.