Супрематизм. Мир как беспредметность - Малевич Казимир Северинович

Социализм как новая экономическая система равного распределения веса стремится уравнить всё во всем, облегчить ношу, распределить вес, удушающий человечество своим неравенством, хочет снять монументальное нагромождение веса, возложенное на одну часть человечества, распределив равновесие поровну А дальше должен равно<мерно> снимать его, доходя до полного безвесия, или беспредметности.

Социализм как культура, покоящаяся на одной части трудовых людей, принадлежит тем людям, на которых возложена наибольшая часть веса. В нем <Социализме> и возникла Социалистическая система как физическое равенство. Но, с другой стороны, вся Социалистическая система трудового равновесия исходит и от другой части людей, возлагающих вес на трудовую часть именно в своем предметном существе. И потому возникновение представления в трудовой части людей о новой культуре не может быть другое, чем предметное равное весомое трудовое распределение. Здесь ничего не изменяется в существе, здесь только закон предметного восходит в план своего наивысочайшего предела и расцвета. Торжество всей трудовой революции является торжеством не только его, но и всего капиталистического буржуазного класса. В этом торжестве — торжество предмета как практического реализма.

Социализм завершает определенную постройку здания практического реализма животного плана, торжество исключительно технических ценностей. Большая трудовая работа над совершенством человеческого организма должна прийти к концу, и новый технический организм должен начать работу новую.

Новая работа, я вижу, вытечет из Искусства как беспредметной подлинности — действовать не зная.

Социализм, таким образом, — порождение двух людей, объединенных предметной системою практических последствий, <он> не может быть истиной целостного пролетариата как трудового класса. Пролетариат должен воплотиться в новой и подлинной истине, — не в предметном, а беспредметном. Предметная культура буржуазная противоположна духу пролетариата как вне культуры стоящему. Это истина всего народа происходит из Мировой подлинности и должна войти в нее. Тогда только человек освободит свое «ничто» в подлинности Мировой и станет в действии едином безграничном, не забавляясь культурой совершенств, не будет достигать целей смысла и практичности.

Человек двигался под знаком предметной культуры и, может быть, ему суждено двигаться и дальше, и конца движению не будет. Так возможно предполагать, бывши в существе предметной культуры, включая сюда и духовную. Но вот мысль моя была в другой сущности, в другом доказательстве, именно в Искусстве, на примерах которого я выношу все, что усмотрел в них.

Для меня ясно стало то, что, будучи поглощенным лредметн<ым> доказательство<м>, Искусство все время указывало, что все попытки к предметному выражению растворялись <разбивались> как ложь о<б> истину, предметность растворялась в нем в беспредметность. Оно доказывало, что никогда не было предметом и никогда не строило своей жизни ни <на> любви, ни <на> других соображениях, как строила <их> предметная жизнь. То, что было неизбежным и главным законом в предметной <жизни>, не имело никакого значения в Искусстве.

Возможно, что была и есть тоска, о чем так часто говорит поэт, тоска по предмету, тоска по достижению его, тоска по любви. То <на> этом основании <в повествовании> о «ней» как единстве воплощения и слияния в один лик есть мысль <о> двух различиях <и желание> уничтожить свое распадение во имя единого внеразличимого, та же вышедшая <из единого> единица представления о ней, как и во всем предметном мире проявлений. Поэтому каждый поэт строит всю свою поэзию на тоске о «ней», тоскует о своем бессилии воплотиться в него <единство> и уничтожить двуединость. Но «она» не существует, как не существует практического и иного предмета, который можно преодолеть представлением, ибо оно создало то, чего нет.

Это ясно доказывает другой человек — живописец, который весь мир предметный пытается познать в себе и передать его в холсте. Но тут же в физическом его холста растворяется как «ничто» само физическое, явление освобождается от предметного «что», и оно растворяется как «ничто». Само физическое холста освобождается от предметного в своем освобожденном «ничто».

Возможно, разница между поэтом и живописцем та, что первый стремится сам воплотиться в предметный мир, пройти его скважность, второй же в себе растворяет последний и отрицает представление как подлинность. Каждая реальная волна представления в холсте живописца перестает быть реально существующей.

Искусство стало беспредметным, развитие в Супрематизме беспредметности как мировой подлинности указует на весь смысл всего предметного, на его восхождение к пределу. Правда, что попутно с живописным развитием и слово разломило себя, разламывает и предметный свой образ представления, уходя по-за пределы ума и мысли, т. е. оно освобождается от представления и становится подлинностью беспредметной, или освобожденным «ничто».

Супрематическая беспредметность как неприложимое «ничто» — сущность и подлинность человека, всех его деяний. Живописец осознал, что его действия вне практической предметности могут жить, как живет природа.

Архитектура не осознает себя без целеполезного утилитарного приспособления, хотя существо ее вне утилитарное, оно разделяется с сооружениями вообще техническими. Можно разделить архитектуру на органические и технические сооружения инженерно-механические. Архитектура — элемент беспредметный, а сооружение предметный.

В природе минуются все полезные соображения, подлинность Мировая не задавалась целью построить нашу планету так, чтобы было удобно жить человеку. Не хочет ли инженер поправить ее невнимание? Основа инженерного сооружения — быть полезным, а архитектор добавляет к этому художественную сторону как подлинный смысл Мировой подлинности, сущность которой лежала вне, т. е. в ней не было того веса, что можно было бы различать в весомых разницах, не было ни «куда», ни «откуда»; распределять вес негде в природе самой природы.

В этой равности и невыделяемости лежит, с моей точки зрения, вся непогрешимость и сущность Мировой подлинности, в этом подлинный Мир.

Чего же человек хочет достигнуть во всех своих проявлениях? Того же самого. Если при полном осознании одному-другому раздавая власть или вес, он заведомо делает грех, то стремится скрыть его под маской будущей равности55 и стать святым. Если он делает доброе дело, добрые дела делают личность святым, т. е. лишается человек своей личности, своего веса и власти.

В добром «любви и братстве» и в чем бы то ни было я вижу стремление к равенству, в другом смысле распределения веса. Архитектура, как и инженерия, ничем другим не занимается, как только распределяет <вес> в систему безвесия. И это подлинный, с моей точки зрения, смысл, в нем нет той причины необходимости как понимания чисто харчевого.

Всякий человек хочет сбросить с себя грех. Так, человек, создающий архитектуру, стремится <снять> тяжесть веса, построить его так, чтобы не чувствовать его на себе56.

Во всякой отрасли человек всегда заботится об одном — сбросить с себя тяжесть, которую навлек на себя представлением. Перед каждым стоит вопрос в разных видах о разрешении весовой проблемы, и потому только возникают все предметные проявления как опыты распределения веса.

Отсюда вижу, что сущность всего идет к Супрематической беспредметности как освобожденному «ничто».

Существует в человеке еще и другая устремленность, создание монументального сооружения; в особенности оно сильно в Искусстве. Под монументальностью возможно разуметь действие — обратить собирание в один центр веса и расположить его так, чтобы он получил еще большую тяжесть.

В этом я усматриваю греховность. Монументализм — смысл или цель индивидуального сокрытия лика в целой своей культуре, и эту личную целостность он не хочет [распылять], не хочет равного среди множества, стремится противопоставить свой вес лику другому, а нагромождение веса мыслит простой цитаделью своего нерушимого «Я».