Супрематизм. Мир как беспредметность - Малевич Казимир Северинович

Монументализм таковой не только существует в Искусстве, но и в каждой национальности, в каждой отдельной культуре, во всем том, что хочет себя оградить от разрушения. Разрушение последнего должно быть смыслом <жизни> каждого человека.

Каждая нация есть цитадель различий с сущность<ю> единой, равной для всех. И в этом случае Социализм в своих восхождениях имеет эту цель равности, а после и уничтожение и последней. (Чистая беспредметность.) Греховность всего в границах, и потому Нация, общество, создающее Государство, греховны в создании монументального ограждения как Государства. Это грех политический — Социалистический, строящий Государства. Таковой же грех и во всех религиозных учениях, ограждающих свою подлинность перед достижением предмета как завершенного смысла сознания и цели в неравном с другими преимуществе.

Какого же достигают предмета? Достижение предмета может быть только одного — предмета равенства, безличия, т. е. момента внепредметного, в котором и заключить себя должно всё как в предмете безвесия, в котором предмет как вес исчезнет. В этом вечный смысл движения человека, вышедшего из единства Мировой подлинности, вышедшего из того состояния, которое не имеет представления ни о чем и потому не осознает предмета ни в прошлом, ни сегодня, ни в будущем, не знает смерти и не видит своего «Я» в своем бесконечно разном видоизменении видов, <где> нет оград защитных, нет ни нападающего, ни победителя.

Человек не соглашается с мыслью, что существует вне смерти как одна из мировых бессмертных подлинностей, боясь за свое сознание, за разрушение во мне моей цитадели, тогда когда в Мировой подлинности этого не существует. Правда, в сознании человека есть уже представление <о> несмертном, но оно только осознается в Мировой подлинности как бессознательной, может быть, материи. Но ведь человек — та же и от той же подлинности материя, и как вес долж<ен> раствориться и сотвориться вновь, как пар и вода, <что> в растворениях едины.

Возможно, что все стремления человека через весы смерти разрушают себя, приобщаясь <к> Миров<ой> подлинност<и>; на весах его нет равенства, а «в неравном существует смерть». Если же в самой подлинности (с нашей точки зрения) существуют разрушения планет как нечто законченного (или незаконченного в своей культуре явления), наступает [та же] смерть, то возможно полагать, что и в ней весы несовершенны, и <что> она равна человеку, который строит свой лик и разрушает.

Но что из себя представляет всякий лик в человеке и в Мировой подлинности? Представляет ли он нечто целое или же множественное, но единое?

Мировая подлинность есть «песок» в смысле малого, даже не бесконечно малого [ибо при бесконечно малом возможно бесконечно большое]. Таким образом, «подлинность» как песок (без «бесконечных») то рассыпается, то собирается, и он в себе, таким образом, имеет равенство и единство. И само разрушение не есть разрушение — будет ли <это> песок, уносимый ветром или же лежащий в кирпиче, <он> не потеряет своей единости, т. е. не потерпит катастрофы, и не увеличится и не уменьшится, и нет потому того места, которое было бы ему катастрофой. Вынести его куда-либо нельзя, рассечь и выделить тоже (и в этом совершенство, к которому стремится человек во всех своих проявлениях). Все же, что кажется для меня разрушающимся, это только вид собравшегося множества, которое, подобно туче или облаку, то творится, то растворяется.

Но, однако, собрание множества породили во мне представление и сохранение представляемости. И боязнь за утерю ее вызывает во мне борьбу со смертью, что и выражается сохранением в себе вне-лика всевозможными средствами.

Возможно, в этом <нужно> искать смысл стремления к монументу, сохранение знаков отличия друг от друга наций и Государства, что возможно достигнуть через накопление веса в форме, выражающей мое «Я». Сознание таковых ограждений, оберегающих целостность «Я», существует во всякой деятельности человека, которая только и занята самосохранением себя своими изобретениями, сохраняет свою целостность ими.

Но, с другой точки зрения, возникает вопрос, что такое целостность сохраняющегося «Я» во множестве, представляющем нацию, Государство, общество? По отношению чего оно целостное? Отвечая на этот вопрос, мне, во-первых, кажется, <что> целостность нации или чего-либо другого состоит из разнообразных, условно весомых скоплений частиц, равно никогда не изменяющихся в равенстве между собой в бесконечно малом или большом; и для того, чтобы равенства достигнуть, должна быть выдвинута какая-то условность видимостей скоплений неизмеримых явлений. Так, например, «Земля» — индивидуальная условность как видимость целого единого; подлинность же ее, скажем, «песок» как мировое равенство элемент<ов> или равенство, из которого существует условная видимость. Тоже и всякая «нация» условность — подлинность ее будет «люди».

Таким образом, уничтожение нации — уничтожение видимости, уничтожение условности, «люди как единство» остаются в равенстве между собой. Люди в целом мире люди, незыблемы и неразделяемы. Уничтожение Земли — не уничтожает «песчинки» как подлинность мира, уничтожение наций — не уничтожает людей, подлинности человеков.

Следовательно, сохранность каждого «Я» — сохранение не подлинности, а условности и искусственности, так как и каждое «Я» — маленькая или большая видимость, состоящая из равенства множества, составляющего ее.

Возможно отсюда рассматривать и религию даже по признакам самих храмов. Например, византийская архитектура храмов указывает на скопление веса в центре, противопоставляет себя распылению, она в себе замыкается, тогда когда готика исходит из центра, устремляется как бы в Мировую подлинность, творится в ней и хочет раствориться. Молитвы молящихся в готическом храме уносятся ввысь или наружу, в византийском храме остаются в себе. Личность во втором случае, хотя и имеет в виду Бога, в котором хочет раствориться, остается замкнутой в себе; в <первом> случае растворяется тут же. Византийский храм есть монумент замыкающийся, готический раскрывающийся, «Я» молящегося в первом случае не растворяется, во втором растворяется.

Такую же или подобную параллель возможно видеть и в техническом Искусстве инженера — растворяющегося, никогда не замыкающегося в предмете своего изобретения, всегда уходящего из одного весомого совершенства в другое. Инженер вечно исходит <из вещи,> и вещи его не вещи замыкающиеся; <он> раскладывает, распыляет вес, растворяет себя в нем. Происходит действие исхождения сил из целого в распыленность, причина его растворения впереди как Мировая подлинность, куда его уносит, и в вихре исхождения <он> растворяется [сам] в последующий вид. Если мы примем мир как явление вечных нахождений, то инженерное Искусство будет подлиннее, нежели статический монумент. Но если статика, как и похождение движений, условнее явления, то оба будут неправы, тогда останется мир как беспред<метность> инженера <тай>.

Ценности не существует вечной, это доказывает завтрашний день; ценности же, созданные в Искусстве, доказуются в завтрашнем дне, утверждая вчерашнее и <в> будущем. Но если существует исхождение, то вчерашние ценности остаются простой скорлупой, из которой вышла новая форма.

Говоря дальше о весе, я обнаруживаю двойственное положение во всех Государственных строях общежития. С одной стороны, Государство как система не что иное, как система распределения веса, <и,> как всякая система, не может размещать в себе вес двойственно. Новая стройность весового распределения изменяет систему. Государство в данной системе, как и Религиозная система, ограждает свои системы от их видоизменения; <оно> стремится всякое силовое исхождение в его монументе уничтожить. Всякая попытка изменить карается тюрьмой и лишением жизни (политическое исхождение). Религия карает пеклом религиозное исхождение.

Для утверждения своей системы в целом изобретается и соответствующее просвещение, освещающее задачу данно<й системы>; затемняя прошлое и будущее, всякое просвещение средство, {увеличивающее всякое исхождение; для него опасно как прошлое, так и будущее.