Дунайский лоцман - Жюль Верн

— Полицейский комиссар из Грона произвел дознание, и ему удалось говорить с ним самим.

— С ним самим? — повторил, не понимая, Сергей Ладко.

— С ним самим, с Илиа Брушем,— подтвердил судья.

Сергею Ладко показалось, что кто-то из них двоих сейчас бредит. Как могли найти в Сальке другого Илиа Бруша?

— Это невозможно, сударь,— пробормотал он,— произошла ошибка.

— Судите сами,— возразил судья.— Вот рапорт полицейского комиссара из Грона. Этот уважаемый чиновник, исполняя поручение, отправился четырнадцатого сентября в Сальку и явился в дом, расположенный на углу набережной и будапештской дороги. Ведь вы, кажется, этот адрес давали? — перебил себя судья.

— Да, сударь,— ответил Сергей Ладко в полной растерянности.

— И будапештской дороги,— повторил судья.— Он был принят в этом доме господином Илиа Брушем лично, и тот объявил, что он только недавно возвратился после довольно продолжительного отсутствия. Комиссар добавляет, что сведения, которые он собрал о господине Илиа Бруше, устанавливают его безупречную порядочность и тот факт, что никакой другой обитатель Сальки не носит это имя… Имеете ли что-нибудь сказать? Прошу вас, не стесняйтесь.

— Нет, сударь,— пробормотал Сергей Ладко, чувствуя, что сходит с ума.

— Вот первый пункт и выяснен,— с удовлетворением заключил господин Рона и посмотрел на узника, словно кот на мышь.

Глава XIV

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

После второго допроса Сергей Ладко вернулся в камеру, уже совсем не отдавая себе отчета в том, что происходит. Он едва слышал вопросы судьи после того, как ему прочитали донесение полицейского комиссара из Грона, и отвечал на них тупо, не всегда вразумительно. То, что случилось, превосходило его понимание. Чего хотели от него в конце концов? Похищенный, заточенный на борту шаланды неведомыми врагами, он только что добился свободы, чтобы сразу ее потерять; и вот теперь нашелся в Сальке другой Илиа Бруш, второй он сам, в его собственном доме!… Это переходило в какую-то фантасмагорию!…

Ошеломленный, чуть ли не сведенный с ума последовательностью и внешним правдоподобием необъяснимых событий, он чувствовал, что является игрушкой могущественных враждебных сил, что он, как безвольная и беззащитная добыча, втянут в колеса ужасной машины, называемой правосудием.

Это отчаяние, этот паралич воли так красноречиво выражались на его лице, что один из сопровождавших тюремщиков даже растрогался, хотя и считал узника самым отвратительным злодеем.

— Видно, дело идет не так, как вам хотелось бы, приятель? — проявляя и словами и интонацией желание хоть немного ободрить заключенного, спросил служитель, хотя и пресыщенный по своей профессии зрелищем людских бедствий.

Он мог говорить с глухим, результат оказался бы тот же.

— Ну,— снова начал добродушный страж,— не теряйте головы. Господин Изар Рона — славный малый, и, может быть, все устроится лучше, чем вы думаете… А пока я оставляю вам вот это… Тут есть кое-что о вашей родной стране… это вас развлечет…

Узник сидел неподвижно. Он ничего не понимал, ни на что не реагировал.

Он не слышал, как снаружи застучали засовы, и не видел газету, которую тюремщик положил на стол уходя.

Протекали часы. Кончился день, потом прошла ночь, и опять наступил рассвет. Словно прикованный к стулу, Ладко не чувствовал, как бежит время.

Однако когда солнечный свет ударил в лицо, он как будто вышел из оцепенения. Открыл глаза, и его блуждающий взгляд обежал камеру. Первое, что он заметил, была газета, оставленная накануне жалостливым тюремщиком.

Газета лежала на столе так, что открывала заголовок, напечатанный огромными буквами. «Резня в Болгарии» — объявлял заголовок, что сразу, конечно, бросилось в глаза Сергею Ладко. Он лихорадочно схватил лист. Трезвость рассудка быстро возвращалась к нему.

События, о которых Сергей Ладко узнал таким образом, в то время обсуждались всей Европой и возбуждали всеобщий ропот негодования.

Как уже говорилось в начале этого рассказа, вся балканская область оказалась тогда в огне. Летом 1875 года восстала против турецкого феодального и национального гнета Герцеговина[33] и турецкие войска не могли ее усмирить. В мае 1876 года поднялась, в свою очередь, Болгария;[34] Порта[35] ответила на восстание сосредоточением многочисленной армии в треугольнике, вершинами которого служили Рущук, Видин и София. Наконец, 1 и 2 июля того же 1876 года Сербия[36] и Черногория[37] выступили на сцену и объявили Турции войну. Сербы под предводительством русского генерала Черняева[38] сначала достигли некоторых успехов, но потом им пришлось с боями отступить к своей границе, и 1 сентября князь Милан[39] вынужден был просить перемирия на десять дней, во время которого умолял о вмешательстве могущественных христианских монархов, на что те, к несчастью, долго не решались.

«Тогда,— пишет Эдуард Дрио в своей «Истории восточного вопроса»,— произошел самый ужасный эпизод этой борьбы; он напоминает резню в Кио во время греческого восстания[40]. Порта, воюя с Сербией и Черногорией, боялась, что болгарское восстание в тылу армии помешает военным операциям. Отдал ли губернатор Болгарии Шефкаг-паша приказ подавить восстание, не считаясь со средствами? Это возможно. Банды башибузуков[41] и черкесов, вызванные из Азии, были брошены на Болгарию и затопили ее морем крови[42]. Они дали полную волю своим разнузданным страстям, жгли деревни, убивали мужчин после самых утонченных пыток, распарывали животы женщинам, резали на куски детей. Насчитывалось от двадцати пяти до тридцати тысяч жертв…»

Крупные капли пота катились по лицу Сергея Ладко, когда он читал газету. Что сталось с Натчей среди этих ужасных потрясений?… Жива ли? А вдруг она погибла, и ее труп, искрошенный на куски, вместе с телами стольких невинных жертв валяется в грязи, в крови, попираемый копытами лошадей?

Сергей Ладко яростно забегал по камере, точно ища выхода, чтобы мчаться на помощь Натче.

Этот порыв отчаяния был недолгим. Придя в чувство, он заставил себя успокоиться и с ясной головой стал искать средства вернуть свободу.

Обратиться к судье, открыть ему без обиняков правду, умолять о снисхождении?… Неверный ход. Какие у него шансы добиться доверия у предубежденного человека после долгого упорствования во лжи? Во власти ли арестованного разрушить одними лишь словами подозрения, тяготеющие над именем Ладко? Нет. Все равно понадобится следствие, и оно займет недели, а то и месяцы.