Час Самайна - Сергей Пономаренко

— Что вам рассказать об этом ужаснейшем царстве мещанства, граничащего с идиотизмом? — услышала она звонкий голос Есенина. Галя показала на стул рядом с собой, и Женя присела. — Кроме фокстрота, там почти ничего нет. Они только жрут и пьют — и опять фокстрот. Человека я там не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде госпо­дин доллар, на искусство начхать! Высшее достижение — мю­зик-холл. Даже книг не захотел там издавать, несмотря на де­шевизну. Никому это не нужно. Ну и я их тоже с высокой лестницы по-нашенски! Куда же нам со своей непристойной поэзией? Это так же невежливо, как коммунизм!

— Но там ведь порядок... — раздался чей-то голос.

— Да, порядок, — хитро прищурился Есенин. — Все выгла­жено, вылизано и причесано, как голова у Мариенгофа. Птич­ки какают только с разрешения и сидят, где положено. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую там за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину.

Вопросы сыпались со всех сторон. Есенину это надоело, он встал и в свойственной ему манере, звучно, энергично, разма­шисто продекламировал:

Пустая забава,Одни разговоры,Ну что же,Ну что же вы взяли взамен?Пришли те же жулики,Те же ворыИ законом революции Всех взяли в плен[10].

Садиться за стол он не стал. Его отозвал в сторонку Мариенгоф, и они о чем-то тихо беседовали.

— Ну, довольна, что пришла? — спросила Галя, сияя счастливыми глазами.

— Спасибо, Галя. А ты... Почему он приехал?

— Он русский поэт и за границей не остался бы. Я об этом знала. Ему там душно и тесно. Сегодня днем он был в Кремле по поводу издания альманаха произведений крестьянских писателей. Идем, я тебя с ним познакомлю.

Они подошли к Есенину. Он только что закончил беседовать с Мариенгофом, который весь в красных пятнах от злости на красивом выхоленном лице направился к выходу из кафе.

— Сережа, познакомься. Это Женя Яблочкина, моя подру­га и твоя поклонница.

— Очень приятно, — сказал Есенин. — А кто из современ­ных русских поэтов вам нравится?

— Блок, Клюев, Андрей Белый, — ответила Женя.

— Ранний Клюев — да, но не теперешний. Клюев стал сов­сем плохим поэтом, как и Блок. Я не хочу сказать, что они незначительны по внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, некогда потрясенный им, не сумел отойти от голландского романтизма. Но все-таки они значат много. Пусть Блок по недоразумению русский, а Клюев воспевает Россию по летописям и ложной зарисовке всех проходимцев, они кое-что сделали. Причем сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их главным образом как мастеров языка. Блок — поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет фигур нашего языка. У Клюева они очень мелкие («туча ель, а солнце белка с раззолоченным хвос­том»), а Блок чувствует простое слово исключительно по Го­голю: «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».

— А вот «Рим»... — безуспешно попыталась вставить Женя.

— «Рим» Клюева производит гнетущее впечатление. С точки зрения формы безвкусно и безграмотно до последней степени. «Молитв молоко» и «сыр влюбленности» — это же его любимые Мариенгоф и Шершеневич со своими «бутербродами любви». Знаю, в чем его сила и в чем правда. Выбить из него эту оптинскую дурь — и он бы написал лучше, чем «Избяные песни». Поэтическое ухо должно быть магнитом, который соединяет в один звуковой удар слова разных образных смыслов, только тогда это имеет значение. Андрей Белый — это величина!

— Ваши стихи мне очень нравятся, они понятны. А стихи других имажинистов — нет, у них все размыто! Не понимаю я имажинизм, — набравшись храбрости, сказала Женя.

— Дело не в имажинизме, который притянула нам Венгеро­ва в сборнике «Стрелец» в пятнадцатом году, а мы взяли да немного его изменили. Дело в осознании, преображении мира посредством образов. И каждый художник слова рисует кар­тину по-своему.

Как яйцо нам сбросит словоС проклевавшимся птенцом.

Тут Есенина оторвали от беседы и чуть не силой потянули за стол. Женя издали наблюдала за ним. Он пил немного, за этим следила Галя, неотлучно находившаяся рядом.

— Скучаете? — услышала Женя и обернулась. Невысокого роста, лет тридцати, взгляд как будто исподлобья, приятная внешность.

— Меня зовут Алексей Ганин. Лучше просто Леха, так меня зовут друзья. Тоже поэт, но непризнанный. Пока непризнанный.

Гонимый совестью незримойЗа чью-то скорбь и тайный грех,К тебе пришёл я, край родимый,Чтоб полюбить, прощая всех[11].

Женя с Ганиным разговорились, и весь вечер он не отходил от нее. Читал стихи, отрывки из своей поэмы «Русалка», где были «зеленые косы», «синеглазые ночи», «златокудрые дни» и печаль в конце.

Не вспенится звездное эхоНад мертвою зыбью пустынь,И вечно без песен и смехаЯ буду один и один.

Поздним вечером он проводил Женю домой и остался у нее ночевать. Чем-то Ганин ей напоминал Блюмкина, хотя внешне и по манере разговора они были абсолютно разными, в этом Ганин был больше похож на Есенина. Невысокий, приятное лицо с по-детски пухлыми губами. Постепенно она поняла, что сходство их заключалось в неуемной энергии, в желании покорить мир, показать свою исключительность, в вере в не­зыблемость провозглашаемых идеалов и целей. Оба были на­ционалистами, только Блюмкин оставался в душе евреем, а Ганин — крайний русофоб. Будучи знакомы, они не перено­сили друг друга.

Возможно, последнее обстоятельство и привлекло Женю больше всего, ибо любовь в конце концов порождает желание досадить, а в итоге перерастает в ненависть. Ганин то появ­лялся в ее жизни, то исчезал, и Женя подумала:

«Неужели это мой крест, что мужчины, с которыми у меня завязываются отношения, не могут жить со мной постоянно вследствие особых обстоятельств или идей?»

Вскоре Айседора Дункан отправилась в турне по югу России. Есенин остался в Москве и поселился у Галины Бениславской. Туда же приехали его сестры.

Глубокой осенью Женя заглянула к Гале. В квартире произо­шло много изменений, она выглядела богаче из-за нового сто­ла и изящных венских стульев. Иначе выглядела и Галя. Исчез­ла ее депрессия и скептицизм, она просто светилась от счастья. Указав на новую мебель, сказала:

— Это все Сережа. Он сделал выбор — порвал с Изидорой. Так он зовет Айседору Дункан. По его просьбе я отправила Дункан в Крым телеграмму, за своей подписью, что Есенин к ней больше не вернется. Та от злости в отместку прислала телеграмму, в которой обозвала меня прислугой. Сережа на­брался мужества и сам составил телеграмму. Написал, что все кончено, он любит и счастлив. Женя, он любит меня! Мы опять вместе! Недаром все это время я ждала его!

— Завидую тебе! Ты дождалась своего счастья.

— Я взяла на себя основную часть работы по связям с из­дательствами, он дал мне доверенность. Это занимает очень много времени. Поражаюсь, как он успевал вести ее и еще писать стихи. Сережа очень талантливый человек и, если бы не друзья-выпивохи, мог бы добиться большего. Друзья па­разитируют на нем, на его имени, на его деньгах. Толя исполь­зует Есенина, а в душе завидует его таланту и ненавидит его. Иван Приблудный, Йося Аксельрод... Да много таких, кому нужны только его деньги и имя. А Леха Ганин просто заведет его в беду, — Галя осеклась. — Извини. Как у тебя с ним?

— Ничего определенного.

— Свою «Русалку» он тебе читал?

— Да, еще в первый вечер.

— Он посвятил ее Зинаиде Райх, когда та была его невестой Ты удивлена? Потом они втроем отправились в путешествие на Соловки, и Райх стала женой Есенина.

— Неприлично отбивать невесту у друга.

— Они оставили за ней право выбора, и это никак не отра­зилось на их дружеских отношениях. Дружба оказалась выше этого. Ты что-то спала с лица, случаем не болеешь?

— Я тоже это заметила... И не только... Галя, я жду ребен­ка от Алексея!

— Сумасшедшая! Ты просто сумасшедшая! И от кого... От Ганина! На что ты рассчитываешь?

— Ни на что. На собственные силы. Думаю оставить ребен­ка. Пока ничего не буду ему говорить, у него и так всего хва­тает. Дождусь лучших времен... Ты же дождалась!

— И не говори, Женя. Я не верю своему счастью! Яна смотрит на это скептически, не верит в постоянство Сергея. Аня очень рада за меня. Только вы трое — мои настоящие подруги!

— Как думаешь, правильно я делаю, решив оставить ре­бенка?

— Не знаю. Время покажет. Наверное, правильно. Удачи и счастья тебе, Женя! Леха, впрочем, неплохой человек... если бы не его идеи о переустройстве мира. Извини, но он мне на­поминает голодного, которого не пустили за богатый стол, и он пытается накрыть свой, но не знает, где взять продукты.