Час Самайна - Сергей Пономаренко

— Яша, — как можно мягче сказала Женя, — ты же сам прекрасно знаешь, что никакого заговора не было и быть не могло. Это все выдумки. Какой заговор, когда у Ганина нет денег даже на жизнь!

— Ты не права. Он уже все рассказал следователю, дал по­казания на членов своей организации. Положение у него очень тяжелое. Расстрельное это дело!

— Яша, ты же можешь ему помочь. К тебе сам Троцкий при­слушивается!

— Предположим. Но чем я буду мотивировать перед Троц­ким свою заинтересованность в спасении жизни контррево­люционера?!

— Ганин — поэт. Ты можешь сказать, что он твой друг и ты хочешь...

— Это не пройдет. Лев Давыдович такого не поймет. У ре­волюционеров нет друзей среди контрреволюционеров.

— Что ты предлагаешь?!

— Ничего. Дело Ганина безнадежно.

— Не может быть, чтобы не было выхода! Придумай, Яшенька! Ты же такой умный, я все для тебя сделаю. Все, что захочешь.

— Есть шанс... Ты на все пойдешь, чтобы спасти Ганина?

— На все.

— Хорошо. Вот тебе бумага, ручка. Пиши... Я, Яблочкина Евгения... Как тебя по отчеству?

— Тимофеевна.

— Тимофеевна, добровольно становлюсь секретным со­трудником органов ЧК. Обязуюсь добросовестно выполнять все поручения, сохранять в тайне полученные задания, бо­роться с врагами революции. Ставь подпись. А дата... Когда ты вернулась из Украины в Петроград?

— В январе двадцатого года.

— Ставь подходящее число двадцатого года.

— А почему так?

— Дело в том, что человек, работающий в структуре ГПУ, не может быть секретным сотрудником. А ты, приехав в Москву, сразу начала работать в секретариате. Поэтому ставим более раннюю дату.

— Ставлю двадцатое января двадцатого года. Подпись. До­статочно? И объясни, зачем это нужно.

— Я скажу, что ты выполняла мои поручения, была моим агентом... Но это будут только слова, и меня могут уличить во лжи. Тебе нужно написать несколько рапортичек на мое имя, тогда все встанет на свои места.

— Каких рапортичек?

— Ничего сложного и страшного. Ты ведь работала в Инс­титуте мозга, в лаборатории Барченко, потом с ним поехала в Мурман, вместе были в экспедиции? Вот и опиши свою рабо­ту в лаборатории, затем в Мурмане, в экспедиции. Дай харак­теристику людям, с которыми сталкивалась. Дня два хватит?

— Я что, должна «стучать» на Александра Васильевича? И откуда ты так хорошо знаешь, чем я занималась после приезда из Украины?

— Если мы с тобой не общались, это не значит, что я не ин­тересовался твоей жизнью. А стукачество... Чем занималась лаборатория Барченко, я прекрасно знаю. Наш сотрудник, Владимиров, постоянно держал ее в поле зрения. По резуль­татам экспедиции Кондиайн сделал доклад и написал несколь­ко статей, которые общедоступны. То, что ты можешь напи­сать, мне уже давно известно. Так где ты видишь стукачество? Но эти бумажки будут доказательством, что ты являлась на­шим секретным сотрудником, идейным борцом с контррево­люцией.

— Да, но...

— Как хочешь. Это маленький, но шанс, однако если не же­лаешь писать, то пожалуйста. Я никогда не питал симпатии к Ганину. Будем прощаться?

— Хорошо, я напишу. Сколько у меня времени?

— Как можно быстрее, не более двух дней. Следствие по делу Ганина почти закончено.

На обратном пути Женя зашла к Гале и застала у нее Есе­нина, который после возвращения в Москву жил здесь. Она поняла, что пришла не совсем кстати, — похоже, прервала не очень приятный разговор. Есенин был явно не в духе. Галя вышла на кухню приготовить чай.

— Что интересного на Кавказе, Сергей Александрович? — поинтересовалась Женя.

— Край чудесный, люди прекрасные, но там, как и здесь, правит невежество. В двух словах это выразил в речи один ответственный партийный работник тюрк: «Товарищи! Перед моей глазой стоит как живой Шаумян. Он четыре тыщ людям говорил: «Плюю на вам!» А вы говорите — купаться!» Здесь тоже не лучше. Журналы... Опротивела эта беспозвоночная тварь со своим нахальным косноязычием. Дошли до такого, что Ходасевич стал первоклассным поэтом... Сам Белый его заметил и, уезжая в Германию, благословил... Нужно обяза­тельно проветрить! До того накурено у нас в литературе, что дышать нечем.

— Галя говорила, что на Кавказе вы успешно печатались, вышло несколько новых сборников.

— Да, пожалуй, время там прошло плодотворно, грех жа­ловаться. Чагин[15]очень много помог... Как там Алексей, извест­но что-то о нем?

— Письма оттуда не доходят, но дело, видно, плохо... Уже четырнадцать человек из числа поэтов, литераторов аресто­вано. Стараюсь сделать для него, что могу. Побереглись бы, Сергей Александрович, ведь вы были дружны с Алексеем.

— Тошно мне здесь, но уехать не могу, да и не хочу. Ведь я российский поэт, а там... Нет, все-таки приложу все стара­ния, но уеду.

Вот так страна!Какого ж я рожнаОрал в стихах, что я с народом дружен?Моя поэзия здесь больше не нужна,Да я, пожалуй, сам тоже не нужен.

В Москве чувствую себя отвратительно. Безлюдье полное. Рогачевские и Саккулины[16] больше ценят линию поведения, чем искусство.

— Может... — Женя не успела закончить, как дверь в ком­нату открылась и ввалилась шумная компания во главе с Иоси­фом Аксельродом. Из-за его спины выглядывала встревожен­ная Галя.

— Сережа, дорогой! Мы за тобой! Нас ждут! — закричал Йося, уже навеселе, и полез к Есенину целоваться.

Есенин стал поспешно одеваться, не обращая внимания на  возражения Гали, и вскоре вся компания покинула комнату.

— Нет сил с этим бороться. Теперь его не будет до утра, а то и дольше. С этими «дружками» он постепенно спивается. Подожду немного и пойду следом. Знаю, куда они пошли. В прош­лый раз его там нашла... Трудно передать, что я чувствовала.

В трущобах, одна среди пьяных, наглых, сальных физионо­мий. .. Поили его со всех сторон. Вдруг вижу, Сергей встрево­жено приподнимается: «Галя, где Галя?» Подхожу. Он так жа­лобно: «Мне надо домой. Иначе ум закончится...» Вот так, Женечка, мы и живем... Завтра он собирается в Константи­ново, на родину, удостоверение личности получить, так я с ним поеду. Вернусь, навещу тебя.

Через два дня Блюмкин снова встретился с Женей. Все это время она почти не спала, похудела, осунулась, под глазами появились черные круги. Она понимала, что, спасая Ганина, предает Барченко, который так много сделал для нее хороше­го, но другого выхода не видела.

Блюмкин бегло просмотрел написанное Женей, заставил ее расписаться на каждом листе, затем, небрежно свернув, сунул их во внутренний карман.

— Хорошо, но мало... Словно ты рассказ написала. Здесь не должно быть места лирике, чувствам, только сухие факты. Мой бывший начальник, Трилиссер[17], взбешен: Бокий вместе с Барченко затевают экспедицию в Тибет, уговорили Чичерина, а его обошли. Мне надо знать все, особенно предполагаемый маршрут. Знаю, что он подготовлен, и очень подробный. В этом Барченко подсобили его друзья-тибетцы. А от меня, будущего члена экспедиции, его скрывают!

— Яков, ты просил подготовить материал по прошлой экспедиции — я все сделала. Ты обещал спасти Алексея... Пока ты не выполнишь своего обещания, я ничего больше делать не буду!

— И вообще не буду! — закончил за нее Блюмкин. — Детка, ты играешь с огнем! Ты секретный сотрудник, давала подписку о добровольном согласии работать. Я даю тебе поручение! Меня не интересует, хочешь ли ты его выполнить или нет. Ты обязана! Или ты думаешь, что бумажками о делах давно ми­нувших дней купила жизнь Ганину?!

— Я ничего делать не буду. Ты обещал освободить Алексея!

— Об освобождении речь не шла, только о его жизни. Не­сколько месяцев в Соловецких лагерях пойдут ему на пользу. Кстати, эти лагеря — детище твоего большого начальника, Бокия. Туда даже везет осужденных пароход «Глеб Бокий». Ладно, не волнуйся так. Ганин сейчас переведен в психиатри­ческую больницу имени Сербского. Видишь, кое-что я тоже предпринимаю.

— Он... здоров?!

— Вполне. У тебя есть время до завтрашнего вечера. Помни, что жизнь Ганина — как я узнал, отца твоей девочки — напря­мую зависит от того, как ты выполнишь задание.

— Ты сволочь!

— До встречи, Женя. Завтра здесь же и в это время. Кстати, ты потрясающая любовница, мне с тобой было так хорошо! Может, нам продолжить амурные дела?! Только не мучай себя глупыми мыслями — от этого у тебя вид неважнецкий, пар­шивеешь просто на глазах!

Женя еле сдержалась, чтобы не дать ему пощечину, вскочила из-за стола и бросилась к выходу. Когда обернулась, Яков с довольной улыбкой диктовал новый заказ официанту, а на ее место уже уселась рыжеволосая девица, красногубая, вульгарная. На улице моросил дождь. Вдруг словно молния сверкнула в голове, выдав яркую картинку: Яков, в оборванном френче, с всклокоченными волосами, с изможденным, осунувшимся лицом, но с горящим упрямством взглядом в под­вале, у стены, испещренной следами пуль.