Стендаль - Сандрин Филлипетти

14 октября Анри отправился в почтовой карете обратно в Милан. Здесь его тоже вскоре постигнет огорчение: австрийская полиция запретит его любимый свободолюбивый «II Conciliatore». Да и прием, оказанный ему Матильдой, вызывает у него горькое ощущение «дежа вю»: «23-го, наконец, после стольких воздыханий — холодная встреча». Она позволяет ему являться с визитом не чаще одного раза в две недели и запрещает всякое упоминание о любви в их разговорах. Анри в последний раз попытался высказаться в свою защиту: «У меня несчастный характер — созданный для любви и восторга, поэтому мне недостает осторожности, даже в делах вполне прозаических», — но Матильда твердо стоит на своем, и ему остается лишь «тянуть часы, чтобы протянуть дни» — в ожидании намеченного визита.

29 декабря 1819 года вновь проявились слишком хорошо знакомые ему признаки венерического заболевания. Невзирая на болезнь, опальный возлюбленный принимается за литературную работу — начинает писать трактат «О любви». Как еще можно утолить свою неразделенную страсть? Только давая ей выход в теоретических рассуждениях. И вот на бумагу ложатся знаменательные строки: «Есть четыре вида любви: 1) любовь-страсть, как у португальской монахини, как у Элоизы и т. п. 2) любовь-развлечение — такую часто встречаешь в Париже; ее можно сравнить с картиной без теней — она ни под каким видом не должна быть омрачена неприятностями; 3) физическое удовольствие: когда, охотясь в лесу, встречаешь красивую свежую крестьянку и она убегает от тебя, мелькая между деревьями, — как это было в Фонтенбло в 1811 году; это знакомо всем: каким бы желчным и мрачным ни был характер, в шестнадцать лет все начинают с этого; 4) любовь-тщеславие — это как похвальба хорошей лошадью. Если однажды нам доведется испытать любовь-страсть, то любовь-развлечение, которая есть уменьшенное, ослабленное подобие первой, затем приходит к нам с легкостью».

В этом своем произведении Анри Бейль рассматривает страсть как болезнь, лихорадку: в ней есть «сначала заражение, затем кульминация болезни и, наконец, смерть или выздоровление» — она характеризуется «естественным ходом событий». Он развивает здесь свою знаменитую теорию «кристаллизации», вкладывая в это слово новый смысл: «Я изобрел новое слово. Я называю кристаллизацией этот процесс безумия, который заставляет вас приписывать предмету вашей любви исключительные достоинства… В соляных копях Зальцбурга можно бросить в глубину шахты голую веточку дерева — через два-три месяца она окажется вся покрыта сверкающими кристаллами соли. Самые крошечные отростки, не более лапки синицы, будут выглядеть как украшенные бесчисленными бриллиантами, ослепительными и переливающимися, — простую веточку будет не узнать. Я называю кристаллизацией подобную же операцию, которую проделывает наш мозг: он извлекает из всего окружающего доказательства все новых совершенств любимого человека». Впоследствии Анри Бейлю припишут намерение создать философский трактат, в данном случае — о физиологии.

11 января 1820 года, вопреки всякому ожиданию, военный министр утвердил за ним титул, необходимый для получения выплат, задержанных за период вынужденного неисполнения им служебных обязанностей. Вот только, уйдя с головой в перипетии своей любви, Анри раздумал возвращаться на родину — это означало бы надолго покинуть Милан. Он находит себе оправдание: «Все равно я никогда не буду жить во Франции. При виде французов меня бросает в дрожь от неудовольствия, отчуждения, нерасположения, презрения».

Убийство герцога дю Берри, заколотого у дверей Парижской оперы 13 февраля 1820 года Этьеном Лувелем, повлекло за собой падение правительства Деказеса и ознаменовало конец умеренного периода Второй реставрации. Ультраправые обвинили либералов в пособничестве убийце; Францию раздирают политические противоречия, правые приходят к власти: это означает возврат к чрезвычайным мерам — отмене личных свобод и установлению цензуры. Столь смутное время, само собой разумеется, противопоказано либеральному бунтарю-«бейлисту» — ему гораздо приятнее продолжать развлекаться на спектаклях и маскарадах столицы Ломбардии. В марте Анри посетил Болонью и Мантую. 21 мая он получил воспаление легких в результате «восхитительной лодочной прогулки по Тессену и По — чтобы полюбоваться садами Бельджиожозо». Вдобавок он узнал от одного врача, что страдает еще и подагрой, которая «воздействует прежде всего на желудок и уж затем — на голову». Все эти болезни не мешают ему, однако, увлеченно оттачивать стиль своего трактата «О любви», а в «Журнале» появилась запись: «Он пишет под влиянием того, что диктует ему собственная страсть. Вот что должен угадывать читатель. Поскольку все это — правда, то не надо слишком приглаживать».

Осознавая невозможность переломить ситуацию и признавая себя побежденным, Анри в конце концов отказался от завоевания Матильды. В то самое время, когда в Париже молодые роялисты и либералы ожесточенно воевали друг против друга, он здесь, в Милане, не находя выхода избытку своих чувств, дописывал свой трактат «О любви» — это был первый вариант книги.

Конец партии — «горький уход»

4 июня специальным указом правительства во Франции были запрещены собрания. Три дня спустя Этьен Лувель был обезглавлен на Гревской площади. Тем не менее стычки и манифестации продолжались. «Я не отваживался писать Вам во время всех этих больших и малых волнений в Париже, потому что еще не знаю сам, что обо всем этом думать», — сообщал Анри Адольфу де Маресту. Могло ли это молчание быть следствием либерального восстания, имевшего место уже в Неаполитанском королевстве 2–9 июля? В конце того же месяца Анри обнаружил, что в миланском обществе он стал объектом тяжких подозрений: «Со мной случилось самое большое несчастье, какое только могло пасть на мою голову. Завистники — а кто их не имеет? — оказывается, распускали слухи, что я являюсь здесь агентом французского правительства. Это продолжается уже около шести месяцев. Я и раньше замечал, что некоторые избегают со мной здороваться, и плевал на это. Но вот уже и добрейший Плана написал мне нехорошее письмо, которое я пересылаю Вам. Я не в обиде на него. Но это ужасный удар! <…> Никогда эти простодушные миланцы не смогут правильно понять меня, то есть мой философский подход к жизни и еще то, что я на 5 тысяч франков в месяц могу жить здесь лучше, чем в Париже — на 12 тысяч. <…> Вот уже три месяца меня не допускают в один салон, потому что некая непримиримая персона заявила: „Если он там будет, некоторые оттуда уйдут“, впрочем, речь идет о людях, которые меня просто ненавидят. Я узнал об этом всего лишь два часа назад. Но это самый чувствительный удар, который я когда-либо получал в жизни».