Физиология брака - Оноре Бальзак

Другие храпят так, что в доме дрожат стены.

Большинство походят во сне на изваянных Микеланжело молодых чертей, показывающих прохожим язык.

Единственное в целом свете существо, чей сон благороден, — Геренов[260] Агамемнон, мирно почивающий в своей постели, меж тем как Клитемнестра, вдохновляемая Эгистом, заносит над ним убийственный кинжал. По этой причине, предчувствуя наступление поры, когда мне станет страшно показываться во сне взорам кого-либо, кроме Провидения, я страстно желал научиться почивать с достоинством царя царей. По этой же самой причине с того дня, как я услышал рулады, выводимые во сне моей старой кормилицей, которая, согласно широко распространенному народному выражению, храпела во все носовые завертки, я стал ежевечерне молить своего патрона, святого Оноре, чтобы он избавил меня от этого жалкого красноречия.

Если человек просыпается утром и, тупо осматриваясь, поправляет на голове мадрасовый колпак, сползший на левое ухо наподобие полицейской шапки, он, разумеется, выглядит весьма комично и весьма мало напоминает великолепного супруга, прославленного в строфах Руссо[261], но все же в его глупом полумертвом лице можно при желании различить некий проблеск жизни... Зато где истинное раздолье для карикатуриста, так это в почтовых каретах: на каждой крохотной станции кучер будит очередного чиновника, чтобы забрать почту, — и какие только физиономии не предстают здесь взгляду художника!.. Вы и сами, быть может, выглядите ничуть не лучше, чем эти провинциальные бюрократы, но вы, по крайней мере, уже не спите и можете похвастать тем, что рот у вас закрыт, глаза открыты, а лицо имеет хоть какое-то выражение... Знаете ли вы, однако, на кого вы были похожи за час до пробуждения или в первый час сна, когда, не будучи ни человеком, ни животным, находились всецело во власти сновидений, врывающихся сквозь роговые ворота[262]?.. Нет, вы этого не знаете: это ведомо лишь вашей жене и Господу Богу!

Не для того ли, чтобы вечно помнить о том, какими глупцами становимся мы во сне, римляне украшали изголовья своих кроватей ослиными головами?.. Мы предоставляем решение этого вопроса господам ученым, входящим в число членов Академии надписей.

Бесспорно, первый мужчина, которому дьявол внушил мысль не расставаться с женою даже во сне, спал безупречно. Значит, в число умений, потребных мужчине, который вознамерился вступить в брак, надлежит включить умение спать с изяществом. Поэтому в дополнение к XXV аксиоме Брачного катехизиса[263] мы включим в нашу книгу еще два афоризма:

Муж должен спать чутко, как сторожевой пес, дабы никто не мог увидеть его спящим.

Мужчина должен с детства приучаться спать с непокрытой головой.

Иные поэты станут утверждать, что целомудрие и пресловутые таинства любви побуждают супругов непременно спать в одной постели, однако общепризнано, что человек с самого начала предавался наслаждениям в полумраке пещер, на дне поросших мхом оврагов, под кремнистыми сводами гротов исключительно оттого, что любовь делает его беззащитным перед лицом врага. Опускать две головы на одну подушку ничуть не более естественно, чем обматывать шею клочком муслина. Однако цивилизация, овладев миром, заперла миллион людей на участке в четыре квадратных лье, загнала их в тесные пределы улиц, домов, квартир, спален и кабинетов площадью восемь квадратных футов; еще немного, и она начнет складывать их, как складывают зрители свои лорнеты.

Этой причиной, а также многими другими обстоятельствами, такими как бережливость, страх, бессмысленная ревность, объясняется обыкновение супругов каждый вечер засыпать и каждое утро просыпаться в одной постели.

И что же в результате? Капризнейшая вещь в мире, чувство бесконечно подвижное, драгоценное своей переменчивостью, чарующее своей внезапностью, пленяющее неподдельностью своих порывов, иными словами, любовь принуждена покориться монастырским правилам и распорядку, рожденному в недрах Бюро долгот.

Будь я отцом, я возненавидел бы сына, который с пунктуальностью часового механизма изъявлял бы мне вечером и утром свою преданность, желая доброй ночи и доброго утра не от души, а по приказу. Именно так подавляются в сердцах все благороднейшие и искреннейшие чувства. Вообразите же, что такое любовь в назначенный час!

Лишь творцу всего сущего дозволено чередовать восход и закат, утро и вечер на вечно прекрасной и вечной новой земле, из смертных же никто не вправе играть роль солнца, какими бы гиперболами ни убеждал нас в обратном Жан Батист Руссо[264].

Из этих предварительных замечаний следует, что пребывать под балдахином кровати вдвоем противно природе;

что спящий человек почти всегда смешон;

и что, наконец, неотлучное пребывание рядом с женой грозит мужьям неминуемыми опасностями.

Итак, попытаемся согласить наши обычаи с законами природы и устроить так, чтобы кровать служила супругу верой и правдой и охраняла его от невзгод.

§ 1. Две кровати в одном алькове

Если блистательнейший, стройнейший и умнейший из мужей хочет пасть жертвой Минотавра на исходе первого года супружеской жизни, он непременно добьется своего, если дерзнет поставить под сладострастным сводом одного алькова две кровати.

Приговор вынесен; вот его обоснование:

Первый муж, вздумавший поставить две кровати в одном алькове, был, вероятно, акушер, который, зная за собой привычку метаться во сне, решил предохранить дитя, вынашиваемое его супругой, от ударов ногами, которые, чего доброго, мог бы ему нанести.

Нет, скорее, это был какой-нибудь супруг из числа обреченных, не доверявший ни своему звучному катару, ни самому себе.

А может, это был юноша, который, опасаясь собственных нежных порывов, то отодвигался от чаровницы-жены так далеко, что рисковал свалиться на пол, то придвигался так близко, что в который раз смущал ее покой?

Нет, роковая идея, должно быть, осенила особу вроде госпожи де Ментенон, во всем полагавшуюся на своего духовника, или, напротив, честолюбивую особу, желавшую прибрать к рукам пылкого супруга?.. Или же, еще вероятнее, красотку Помпадур, ставшую жертвой той парижской немощи, которой господин де Морепа[265] посвятил забавное четверостишие, стоившее ему самому долгого изгнания, а царствованию Людовика XVI — череды несчастий: «Ирида, вы так хороши, И держитесь всегда так смело; Кругом вы сеете цветы; Увы, цветочки эти... белы». В конце концов, автором нововведения мог явиться и философ, опасавшийся разочарования, которое может вызвать у его жены вид спящего мужчины. В особенности такого, который спит, завернувшись в одеяло и без ночного колпака.

Кто бы ты ни был, неведомый творец иезуитской методы, привет тебе от дьявола, твоего собрата!.. Ты — причина многих бедствий. Изобретение твое страдает изъянами, отличающими все полумеры; оно бесполезно и причиняет обеим сторонам неудобства, не принося никаких выгод.

Неужели человек девятнадцатого столетия, наделенный высшим умом и сверхъестественной мощью, истощивший запасы своего гения в попытках изменить механизм собственного бытия, обожествивший свои потребности, дабы избавиться от необходимости их презирать, испрашивающий ароматы, чудотворную силу и тайное могущество у китайских трав, египетских бобов и мексиканских зерен[266], научившийся оттачивать хрусталь, чеканить серебро и расписывать глину, одним словом, пользоваться услугами всех искусств для того, чтобы изукрасить столовые приборы, — неужели этот царь, скрывший свое несовершенство в складках муслина, в блеске брильянтов и сверкании рубинов, кутающийся в льняные и хлопковые ткани, в пестрые шелка и узорные кружева, — неужели он, владеющий всеми этими сокровищами, падет так низко, что установит в своей спальне две кровати?.. К чему выставлять напоказ нашу жизнь, ее обманы и поэзию? К чему сочинять законы, религии и моральные предписания, если выдумка обойщика (а обычай ставить кровати рядом выдумал, возможно, именно обойщик) отнимает у нашей любви все иллюзии, разлучает ее с величественной свитой и оставляет ей лишь самые уродливые и отвратительные черты? — ведь ничего иного тому, кто поставил две кровати в одном алькове, ожидать не приходится.

LXIII. Казаться величественным или казаться смешным — вот выбор, перед которым ставит нас желание.

Разделенная любовь величественна, но уложите жену в одну кровать, а сами улягтесь на другую, стоящую рядом, и любовь ваша покажется вам смешной. Плодом этой полуразлуки становятся две равно нелепые ситуации, чреватые, как мы сейчас убедимся, множеством несчастий.

Рассмотрим первую из этих ситуаций. Около полуночи молодая женщина, зевая, накручивает волосы на папильотки. Мне неведомо, проистекает ли ее меланхолия из мигрени, сверлящей ее правый или левый висок, или же ею овладел один из тех приступов хандры, которые заставляют нас видеть весь мир в черном свете; как бы там ни было, она причесывается на ночь так небрежно, поднимает ногу, чтобы снять подвязку, так томно, что кажется очевидным: если ей тотчас не позволят забыться сном, у нее останется лишь один выход — утопиться. В этот миг она пребывает бог знает как далеко на севере, в Гренландии или на острове Шпицберген. Беззаботная и холодная, она укладывается в постель, размышляя, быть может, вослед госпоже Готье Шенди[267], о том, что завтра будет тяжелый день, что муж возвращается домой очень поздно, что во взбитых белках недоставало сахара и что она задолжала портнихе больше пятисот франков; одним словом, она думает обо всем, о чем может думать женщина, умирающая от скуки. Тем временем в спальню вваливается толстяк-муж; после делового свидания он выпил пуншу и ему теперь море по колено. Он стаскивает сапоги, швыряет фрак на кресла, оставляет носки на козетке, а сапожный крючок — на ковре перед камином; покрыв голову красным мадрасовым платком и даже не дав себе труда спрятать его уголки, он бросает жене несколько односложных фраз, несколько супружеских нежностей, которыми подчас и ограничивается вся беседа мужа и жены в те сумеречные часы, когда наш дремлющий разум покидает нас на произвол судьбы. «Ты уже легла?.. Дьявольщина, как нынче холодно!.. Ты все молчишь, мой ангел!.. Да ты уже под одеялом!.. Притворщица! Делаешь вид, что спишь!..» Реплики эти перемежаются зевками, и наконец, после множества мелких происшествий, зависящих от привычек данной супружеской пары и сообщающих некоторое разнообразие этой вечерней увертюре, мой герой опускается на свое ложе, которое под тяжестью его тела громко скрипит. Он закрывает глаза, и воображение немедленно принимается рисовать ему те соблазнительные мордашки, стройные ножки и пленительные силуэты, что попадались ему на глаза в течение дня. Желание овладевает им... Он обращает взор на жену. Он видит прелестное личико в ореоле тончайших кружев; испепеляя взглядом вышитый чепчик, он различает, кажется, блеск глаз жены; наконец, тонкое одеяло не в силах скрыть от него ее божественных форм... «Душечка моя?..» — «Но, друг мой, я сплю...» Как пристать к этой Лапонии[268]? Пускай вы молоды, хороши собой, умны, пленительны. Но разве все эти достоинства способны помочь вам одолеть пролив, отделяющий Гренландию от Италии? Расстояние между раем и адом не так велико, как та полоска, что разделяет ваши кровати; все дело в том, что вы пылаете страстью, а жена ваша холодна как лед. Казалось бы, перейти из одной кровати в другую — дело техники, однако мужа, увенчанного мадрасовым платком, этот переход ставит в самое невыгодное положение. Влюбленным все — опасность, недостаток времени, несчастное стечение обстоятельств — идет на пользу, ибо любовь набрасывает на все, даже на дымящиеся развалины взятого приступом города, пурпурно-золотистый плащ; супругам же в отсутствие любви развалины мерещатся даже на самых великолепных коврах, даже под самыми пленительными шелками. Пусть даже вы перелетите к жене в один миг — за это время ДОЛГ, сие божество брака, успеет предстать перед нею во всей своей неприглядности.