Физиология брака - Оноре Бальзак

— У меня есть собственные жандармы!.. У меня — вообразите только, у меня! — есть собственная королевская гвардия, собственные генеральные прокуроры! — продолжал он, охваченный некиим восторгом. — Неужели я допущу, чтобы моя жена гуляла по городу без ливрейного лакея? Ведь иметь лакеев — признак хорошего тона, да вдобавок это позволяет моей супруге гордо объявлять всем и каждому: «Мои люди...» Впрочем, для пущей надежности всякий раз, когда жена моя отправляется в город, у меня тоже обнаруживаются там неотложные дела, и я подаю ей руку; за два года мне удалось убедить ее, что эти совместные прогулки для меня — неисчерпаемый источник наслаждения. Если погода плохая и не подходит для пеших прогулок, я даю жене уроки верховой езды, но можете не сомневаться: я стараюсь, чтобы она усвоила эту премудрость не слишком скоро!.. Если случайно или сознательно она решит вырваться на волю без паспорта, то есть в своей собственной карете и без меня, разве не могу я положиться на кучера, гайдука, грума? Пусть едет куда хочет, она везет с собой целую sainte hermandad[239], а значит, мне беспокоиться не о чем... Ах, сударь, разве мало у нас способов даровать жене брачную хартию в теории и тотчас отобрать ее на практике, приискав для всех параграфов соответствующее истолкование! Я заметил, что нравы высшего общества прививают женщине празднолюбие, которое незаметно для самой красавицы съедает половину ее жизни. Итак, я решил уподобиться Мюссону[240], который забавы ради привел некоего простака с улицы Сен-Дени в предместье Пьефит[241], не дав ему даже заподозрить, что он покинул священную сень колокольни Сен-Ле, — точно так же я решил довести свою жену до сорокалетия, не дав ей даже задуматься об адюльтере.

— Как! — перебил я своего собеседника. — Неужели вы своим умом дошли до тех восхитительных рассуждений, которым я собирался посвятить Размышление под названием «Искусство подмешивать в жизнь смерть!..» Увы! я полагал, что первым открыл сию премудрость. Лаконическим названием Размышления я обязан рассказу юного врача из неизданного сочинения Крабба[242]. В этом восхитительном сочинении английский поэт изображает фантастическое существо по имени Жизнь в Смерти. Существо это плавает по морям и океанам, пытаясь поймать оживший скелет, именуемый Смерть в Жизни. Помню, мало кто из гостей элегантного переводчика английской поэзии проник в смысл этой басни, столь же правдивой, сколь и фантастической. Быть может, один лишь я, выслушав ее, в тупом молчании задумался о тех поколениях, которые, покоряясь ЖИЗНИ, покидают сей мир, так и не успев пожить. Мысленному взору моему являлись тысячи, миллиарды ушедших из жизни женщин; все они проливали слезы отчаяния при воспоминании о времени, которое потеряли в пору глупой юности. Язвительное Размышление зрело в моем уме, до слуха моего уже доносились раскаты сатанинского смеха, а вы одним словом убили этот замысел... Но вернемся к вашей идее, поведайте мне, не мешкая, каким образом вы собираетесь помочь вашей жене промотать те скоротечные мгновения, когда она пребывает в расцвете своей красоты и во власти своих желаний... Быть может, я сумею подсказать вам кое-какие уловки и хитрости, до которых вы не додумались...

Посмеявшись над моими сочинительскими заботами, виконт с довольным видом сказал:

— Жена моя, подобно всем юным особам нашего блаженного века, три или четыре года подряд безуспешно терзала своими пальчиками клавиши пианино. Она разучивала Бетховена, напевала ариетты Россини и играла Краммеровы[243] гаммы. Так вот, я не преминул уверить ее, что она — чрезвычайно одаренная музыкантша: ради этого я рукоплескал ее игре, слушал, подавляя зевоту, скучнейшие в мире сонаты и смирился с необходимостью нанять ложу в Итальянской опере. Благодаря этому четыре вечера в неделю у нас, с божьей помощью, заняты. Я знаю наперечет все музыкальные дома. В Париже есть гостиные, точь-в-точь похожие на немецкие табакерки, нечто вроде вечно звучащих компониумов[244]: изо дня в день меня травят там гармонической дрянью, которую моя жена именует концертами. Но зато дни напролет она разбирает партитуры...

— Ах, сударь, неужели вам неизвестно, насколько опасно развивать в женщине вкус к пению, обрекая ее при этом на жизнь в четырех стенах?.. Недостает только, чтобы вы кормили ее бараниной и поили водой!

— Моя жена питается исключительно белым мясом птицы, что же до ее времяпрепровождения, то будьте покойны: за концертом следует бал, за представлением в Итальянской опере — раут! Благодаря этому целых полгода супруга моя ложится спать не раньше двух часов ночи. Ах, сударь, какие неисчислимые выгоды таят в себе эти поздние возвращения домой! Прежде всего, каждая увеселительная поездка — не что иное, как мой подарок жене, лишнее доказательство моей предупредительности. Таким образом, мне удается, не говоря ни слова, убедить ее, что с шести вечера, когда мы обедаем и она наряжается, чтобы ехать на бал или в театр, до одиннадцати утра, когда мы встаем, жизнь ее — сплошная цепь забав и удовольствий.

— Ах, сударь, как, должно быть, благодарна она вам за столь наполненное существование!..

— Опасность для меня могут представлять лишь оставшиеся три часа; но ведь ей нужно разучить сонату, повторить арию!.. А разве не могу я предложить ей поехать на прогулку в Булонский лес, опробовать новую коляску, отдать визит и проч.? И это еще не все. Прекраснейшее украшение женщины — изысканная опрятность, и сколько бы времени ни уделяла она своей внешности, старания ее не могут показаться ни излишними, ни смешными; итак, прекраснейшие мгновения дня улетают, пока жена моя занимается своим туалетом.

— Я открою вам один секрет! Вы это заслужили! — вскричал я. — Так вот, сударь, вы сумеете занять ее в течение еще четырех часов ежедневно, если обучите искусству, неведомому изысканнейшим из нынешних модниц... Исчислите госпоже де В*** изумительные предосторожности, изобретенные роскошной, истинно восточной фантазией римских дам, назовите ей рабынь, к услугам которых прибегала в бане императрица Поппея[245]: Unctores, Fricatores, Alipilarili, Dropacistae, Paratiltriae, Picatrices, Tractatrices[246], наконец, те, что вытирают тело лебединым пухом, да мало ли еще кто!.. Расскажите ей обо всей этой толпе рабынь, перечень которых приводит Мирабо в своей «Erotika Biblion». Пока она будет искать замену всей этой веренице, вы сможете оставаться совершенно покойны относительно ее времяпрепровождения, а заодно не без приятности узрите восхитительные плоды, какие приносит следование системе прославленных римлянок, чьи волосы все до единого были мастерски уложены и благоухали росной свежестью, а кровь обновлялась едва ли не ежедневно благодаря мирре и льну, волнам и цветам, а также музыке, исполненной бесконечного сладострастия.

— Да-да, сударь, — подхватил счастливый супруг, все больше и больше распаляясь, — а что вы скажете насчет заботы о здоровье? Я дорожу здоровьем жены, тревожусь о нем — это дает мне полное право запретить ей выходить из дома в дурную погоду; значит, добрую четверть года я могу чувствовать себя в безопасности. Вдобавок, с моей легкой руки у нас завелся прекрасный обычай: тот, кто уходит из дома, должен непременно зайти к тому, кто остается, нежно поцеловать его и уведомить: «Ангел мой, я ухожу!» Наконец, я позаботился о том, чтобы и в будущем моя жена оставалась вечно прикована к дому, как часовой к будке!.. Я внушил ей безмерное почтение к священному долгу материнства.

— Переча ей? — осведомился я.

— Совершенно верно, — согласился он со смехом. — Я стал убеждать ее, что женщина не способна выезжать в свет, вести дом, следовать всем прихотям моды и любимого мужа и в придачу ко всему этому воспитывать детей... Она отвечала, что, по примеру Катона[247], который помогал кормилице пеленать великого Помпея, она никому не доверит кропотливые попечения о податливых умах и нежных тельцах крохотных существ, воспитание которых следует начинать с самого нежного возраста. Вы без труда поймете, сударь, что моя брачная дипломатия не принесла бы бóльших успехов, если бы, заперев жену в темницу, я не прибегал бы к невинным ухищрениям макиавеллизма, а именно, не напоминал бы ей поминутно о том, что она вольна поступать, как ей вздумается, и не спрашивал бы всегда и обо всем ее мнения. Поскольку жена моя — женщина неглупая, мне стоит немалого труда убедить ее, будто она — самая свободная женщина в Париже; заметьте, что, навевая ей эту иллюзию, я тщательно стараюсь избежать тех политических нелепостей, какие так часто вырываются из уст наших министров.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал я. — Желая тайком лишить вашу жену одного из прав, дарованных ей хартией[248], вы принимаете вид кроткий и степенный, прячете кинжал среди роз и, аккуратно вонзая его в сердце, спрашиваете самым дружеским тоном: «Ангел мой, тебе не больно?» А она, точь-в-точь как вежливый человек, которому только что отдавили ногу, отвечает: «Нет-нет, что ты, совсем наоборот!»