Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То, что Лесснофф называет "вторым тезисом Вебера" (первый и более справедливый - ошибочный тезис о том, что кальвинизм объясняет современный экономический рост), заключается в том, что "по сравнению со своими исламскими, китайскими и индийскими аналогами европейские города не только в древности, но и в средние века обладали гораздо большей независимостью", согласно Веберу, указывает Лесснофф, "концепция и реальность гражданства были уникальными для Запада. . . . Города Китая и ислама представляли собой слияния родовых и племенных групп, а не унифицированные сообщества". Возможно, это верно, и это подтверждает Балаж. Города-государства ранней Греции нашли ответ в свободных городах типа Любека Священной Римской империи (во всяком случае, к тому времени, когда в европейском средневековье она уже не была ни Священной, ни Римской, ни империей). Однако мы должны опасаться впасть в привычку, которую отметил Голдстоун, - начинать с детального изучения нашего собственного урбанизирующегося Запада и противопоставлять его мифологической картине таинственного Востока. Например, Римская империя в своем центре была похожа на восточный султанат, ярко представленный в западном воображении, на Нерона, который по своей прихоти семь дней сжигал город Рим. Однако ее бюрократический аппарат и даже армия всегда были невелики по тем же причинам, что и китайские армии во внутренних районах (в отличие от пограничных) и соответствующие налоги для их уплаты. Римские города сами управляли собой в пределах империи.
Достоинство городов на Западе, безусловно, предвосхищает переоценку XVII и XVIII веков. Возможно, оно было новым, и, конечно, новая честь для горожан была новой в Англии. Ошеломляющие успехи голландских городов-государств заставили многих англичан отказаться от проектов демонстрации чести, характерных для сельского и аристократического общества. Джойс Эпплби отмечает, что "зависть и удивление стимулировали большую часть экономической мысли в Англии в течение средних десятилетий семнадцатого века. . . . Устойчивая демонстрация... голландского коммерческого мастерства действовала на английское воображение сильнее, чем любое другое экономическое развитие". Не все англичане отказались от аристократических ценностей. Многие продолжали знатно заряжать ружья или ставить свое богатство на кон при повороте карты. Однако к XVIII веку многие из них, особенно буржуа, а также удивительно большое число эмбуржуазных дворян и джентри, начали делать карьеру, порождая "волну гаджетов" (если воспользоваться бессознательно блестящей фразой английского школьника на экзамене по экономической истории), которая до сих пор не перестает захлестывать нас.
Оригинальное накопление (можно сказать) привычки к свободной публикации и активному обсуждению создало, как утверждает Мокир в книге "Дары Афины" (2002), "мир, в котором "полезные" знания действительно использовались с такой агрессивностью и целеустремленностью, какой не было ни в одном другом обществе... . . Это был уникальный западный путь". Ну, может быть, и не уникальный до взрыва XIX века - Китай II века до н.э. выглядит весьма неплохо в таком использовании, как и Греция IV века до н.э. или Рим I века н.э. И не случайно критерий "полезности" не присущ самому изобретению, а экономически определяется потребительскими оценками. В некоторых системах ценностей гороскопы о предстоящей битве покажутся более "полезными", чем изобретение очередного осадного двигателя или, что уж совсем бессмысленно, паровой машины. Но как бы то ни было, Запад продолжал идти и идти, в то время как другие культурные регионы делали паузы, к нашей общей выгоде.
Мы еще не знаем точно, почему создание и использование новых знаний продолжалось в северо-западной Европе, хотя многие историки подозревают, что политическая раздробленность Европы, "древний сгусток континента", был билетом в современный мир.30 Это привело к непрерывным войнам (за исключением отдельных успехов утопических миротворческих схем, таких как Венецианский договор [1454]), но также и к сравнительной свободе для предпринимательства. Колумб, например, мог торговать своим сомнительным предложением. Эрик Рингмар отмечает, что "начиная с XVII века европейские общества как бы сменяли друг друга в качестве лидеров. . . . В конечном итоге реакционные общества проигрывали. В Центральном королевстве не было такой конкурентной динамики, поскольку не было другого достойного внимания общества, которому можно было бы проиграть. Япония, запретив иностранцам ступать на свою землю с 1637 по 1868 г., достигла в артистическом плане того, чего Китай достиг путем завоевания гигантской, единообразно управляемой земли - прямо противоположного европейской фрагментации. Спустя столетия попытки британского парламента ограничить экспорт машин и машинистов были подорваны контрабандой и свободой передвижения по Западной Европе без паспортов.
Однако против такого аргумента говорит тот факт, что немецкие земли, которые до 1871 г. были сильно раздроблены, вплоть до XIX в. не были местом особых инноваций в технике (хотя в музыке и философии к XVIII в. их было очень много). Да и Индия в разные времена была раздробленной, с сотнями радж и языков, и в ней не было особых инноваций. То, что сейчас является Индонезией, тоже. И опять же, Китай второго века до н.э. был необычайно централизованным, но и необычайно изобретательным. Голдстоун приходит к разумному выводу, что принадлежность к раздробленной Европе иногда помогала, а иногда вредила. Маленькая Португалия, сама душа предпринимательского поиска в X-XVI веках, вышла в 1640 году из временного союза с Испанией, не восприняв дух "мы должны плыть", и стала одной из наименее грамотных и наименее предприимчивых западноевропейских стран. После эпохи Генриха Мореплавателя португальцы перестали задавать вопросы и допускать свободные ответы. "Те неизмеримые качества любопытства и инакомыслия, которые являются закваской мысли", - пишет Дэвид Ландес, - были просто отброшены. Английский дипломат в 1670 г. заявил о Португалии, что "народ настолько мало любопытен, что ни один человек не знает больше того, что ему просто необходимо".
Особенно грамотность, с энтузиазмом распространяемая относительно, если не абсолютно, свободной прессой северного протестантизма, создавала оживленную экономику. К 1900 г., когда уровень неграмотности в Британии снизился до 3%
