Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века - Джейн Т. Костлоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот, говорит Марков, наглядный пример возможного итога «разумных трудов». Хозяин-меннонит превратил кислые почвы и глину «в виноградник, в плодовый сад, в южные тенистые рощи». К сожалению, досадует Марков, это – исключение из правил.
А наши бары только сводили тысячами десятин драгоценные леса, принадлежавшие, в сущности, не им, а целому племени, целой окрестности, возраставшие в течение столетий, и оставили нам нашу родную землю, что текла когда-то млеком и медом, почти такою же мертвой пустыней, как Сирию или Идумею, наказанные Богом за их исторический грех… [Марков 1876].
Пасторальная картина Маркова, как и отсылающий к Библии язык, используемый им для обрисовки противопоставляемого ей пейзажа, служат для того, чтобы помочь нам увидеть, прочувствовать и потянуться к определенному жизненному укладу, который, как предполагается, достигается трудом. Созданный Марковым идиллический пейзаж имеет непосредственное отношение к деятельности на общественных началах и уважению к упорному, разумно организованному труду. Природа, по Маркову, это «храм», но такой, в котором людям следует стать прилежными тружениками, и тогда леса – это уже не собственность под контролем неких индивидов, а своего рода природное наследие «столетий», доставшееся «целому племени».
Ответ Достоевского на речь Заломанова появился несколькими месяцами позже, в июне 1876 года, в качестве колонки, озаглавленной «Мой парадокс»[184]. Начинает он с так называемого восточного вопроса, но это делается лишь для отвода глаз. Почти сразу же с войны на Балканах разговор переключается на тот самый «парадокс» из заголовка, касающийся непрестанно обсуждаемого (в том числе самим же Достоевским) отношения России к Европе и проблемы того, являются ли люди, отрекающиеся от русской отсталости и глядящие на Европу как на ролевую модель, по-настоящему русскими. В качестве примера Достоевский называет литературного критика и социалиста В. Г. Белинского, человека, критиковавшего Россию на родине, но не щадившего и Европу в контексте европейского социализма. По Достоевскому, европейцы ненавидят русских, в которых видят разрушителей цивилизации, «подобно орде дикарей, подобно гуннам, готовым нахлынуть на древний Рим и разрушить святыню» [Достоевский 1972–1990, 23: 38]. И то, что большинство проживающих в Европе русских называет себя либералами, по Достоевскому, «даже странно». Но больше всего его интересуют предпосылки этого факта, и здесь начинаются размышления о будто бы присущей русским тяге к разрушению и непосредственно о причинах, по которым они разрушают: просто так или же с какой-то целью? Вопрос остается без ответа, а Достоевский продолжает – теперь уже о незнании образованным русским русских же реалий, а потом и о неспособности общественности достичь хоть какого-то консенсуса по насущным вопросам.
Вот в каком контексте в поток парадоксов и провокаций Достоевского включается и лесной вопрос. Восточный вопрос порождает «разноголосицу» – но это привычная реакция
на сотни, на тысячи наших внутренних и обыденных, текущих вопросов – и что за всеобщая шатость, что за неустановившийся взгляд, что за непривычка к делу! Вот Россию безлесят, помещики и мужики сводят лес с каким-то остервенением. Положительно можно сказать, что он идет за десятую долю цены, ибо – долго ли протянется предложение? Дети наши не успеют подрасти, как на рынке будет уже в десять раз меньше леса. Что же выйдет, – может быть гибель. А между тем, подите, попробуйте сказать что-нибудь о сокращении прав на истребление леса – и что услышите? С одной стороны, государственная и национальная необходимость, а с другой – нарушение прав собственности, две идеи противуположные. <…> И дело станет надолго. Кто-то сострил в нынешнем либеральном духе, что нет худа без добра и что если и сведут весь русский лес, то всё же останется хоть та выгода, что окончательно уничтожится телесное наказание розгами, потому что волостным судам нечем уж будет пороть провинившихся мужиков и баб. Конечно, это утешение, но и этому как-то не верится: хоть не будет совсем леса, а на порку всегда хватит, из-за границы привозить станут. Вон жиды становятся помещиками, – и вот, повсеместно, кричат и пишут, что они умерщвляют почву России, что жид, затратив капитал на покупку поместья, тотчас же, чтобы воротить капитал и проценты, иссушает все силы и средства купленной земли. Но попробуйте сказать что-нибудь против этого – и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности. Но какая же тут равноправность, если тут явный и талмудный Status in Statu прежде всего и на первом плане, если тут не только истощение почвы, но и грядущее истощение мужика нашего, который, освободясь от помещиков, несомненно и очень скоро попадет теперь, всей своей общиной, в гораздо худшее рабство и к гораздо худшим помещикам – к тем самым новым помещикам, которые уже высосали соки из западнорусского мужика, к тем самым, которые не только поместья и мужиков теперь закупают, но и мнение либеральное начали уже закупать и продолжают это весьма успешно. Почему это всё у нас? [Достоевский 1972–1990, 23: 41–42].
Пассаж, который начинается с жалоб на отсутствие консенсуса и «разноголосицу», продолжается путаным потоком из примеров из жизни, цитат и яростных аргументов в защиту частной собственности. Березовые розги, истощение почвы, с остервенением вырубаемые деревья – кое-какие мотивы и беды из фигурировавших в данном отрывке затем переместятся в последний и величайший из романов Достоевского – «Братья Карамазовы»: байка про порку березовыми розгами вложена в уста Федору Карамазову, а отчаянные попытки заработать деньги продажей лесов предпринимают сразу несколько героев романа. Рассказчик сообщает, что один из опекунов братьев был вовлечен в имущественную тяжбу из-за леса с монастырем по соседству, а самодур, в чьих руках находится деревня Мокрое, где арестовали Митю Карамазова, будто служит иллюстрацией упоминавшегося Достоевским понятия «status in statu» – «государство в государстве», где мало что изменилось со времен отмены крепостного права: царят эксплуататорство и пьянство, губящие людей и природу[185]. Это эссе 1876 года словно нарочно задумано так, чтобы сильнее растревожить читателя: даже высказываемое в характерной, отсылающей к другим манере – «говорят» – мнение, будто жиды-помещики истощают не только почвы, но и мужика, носит провокационный характер, разжигая рознь, пусть Достоевский и признает, что крестьяне и сами подливают масло в огонь. Они ведь
