Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века - Джейн Т. Костлоу

Поразительно, что Достоевский в своем тексте затрагивает некоторые из тех самых вопросов, которые мы рассматривали на этих страницах: «сокращение прав на истребление леса», «гибель», «нарушение прав собственности». Повторяющиеся тематические мотивы многолетних обсуждений обнаруживают себя в колонке Достоевского и оставляют нас один на один с целым рядом неприятных, но однозначных выводов: «…что за всеобщая шатость, что за неустановившийся взгляд, что за непривычка к делу!» Голос Достоевского в этой разноголосице отвергает идиллическую концовку из ответа Маркова Заломанову: в мире Достоевского никакого трудолюбивого меннонита, который бы обогатил, в прямом или переносном смысле, почву русского будущего, нет. И в довершение всего, здесь остается без ответа непростой вопрос о природе русской разрушительности. В то время как другие (Рудзкий, Марков, Толстой) называют экономические факторы, рыночную ситуацию, недостаток знаний и алчность, Достоевский ссылается на своего рода экзистенциальную тягу к разрушению, чуть ли не патологический порыв уничтожать любой источник процветания. В этом случае наша единственная надежда, исходя из написанного Достоевским, – это стабильность, определенность во взглядах и тяжкий труд. Но ни персонажи Достоевского, ни его публицистика не демонстрируют нам, как же всего этого добиться.

Между тем это еще не последнее слово Достоевского по поводу лесов и лесного вопроса в России. Помимо промелькнувших в «Братьях Карамазовых» картин разоренных пейзажей и портретов дурных помещиков, он возвращается к этой теме в одном из своих прекраснейших и самых трудных для толкования рассказов – в «Сне смешного человека», который был опубликован как часть «Дневника писателя» за апрель 1877 года. Марков завершает свое предостережение о грядущей катастрофе идиллической картиной трудов и возможностей, Достоевский же пересматривает некоторые свои идеи из «Моего парадокса», рисуя яркую фантастическую картину, контрастирующую с агрессией и разноголосой какофонией старой статьи.

«Сон смешного человека» описывает воображаемое путешествие разочаровавшегося, близкого к самоубийству петербуржца в благословенный мир, отсылающий сразу и к истокам, к эдемскому саду, и к Земле обетованной из будущего. В повествовании имеется множество аллюзий на утопические идеи (и критические взгляды) самого Достоевского, а также на многочисленные литературные произведения, в числе которых труды Сведенборга, Диккенса и Руссо. Отчаявшийся «смешной человек» оказывается в некоей «другой земле» и сталкивается с не знавшим еще грехопадения миром, частью которого люди еще быть не перестали. «Смешной человек» становится причиной второго грехопадения, посеяв насилие и разногласие, но прежде Достоевский предлагает нам свою версию лесного мира и языка, объединившего деревья и людей:

Они указывали мне на деревья свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что те понимали их [Достоевский 1972–1990, 25: 113].

Идея «смешного человека» о едином языке – часть его фантастического путешествия в мир, который так напоминает Греческий архипелаг античных времен. Он попадает туда из ненастного, раздираемого спорами Петербурга, где сам он равнодушен ко всему и никого не понимает (Петербург, надо полагать, погружен в «разноголосицу» из «Моего парадокса»). Он оказывается в мире, существовавшем до постройки Вавилонской башни, после которой люди уже не могли говорить друг с другом, как и с другими Божественными творениями. «Смешной человек» прибывает на этот благословенный остров, где его приветствуют сами деревья: «Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали какие-то слова любви» [Достоевский 1972–1990,25:112]. Быть в раю значит оказаться в месте, где приветствуют деревья, а их ласка ощутима[186].

Рассказ Достоевского завершается советом религиозного и скорее морального, чем политического толка: «Главное – люби других как себя, вот что главное…» [Достоевский 1972–1990, 25:119]. По возвращении в свой мир герой обрел понимание, но потерял способность выразить его словами: «Но как устроить рай – я не знаю, потому что не умею передать словами» [Достоевский 1972–1990, 25: 118]. И все же он обещает, что пойдет по миру учить и проповедовать. Финал дает надежду на перемены в обществе («как устроиться»), которые обеспечат христианская любовь и «сознание жизни». Хоть и непросто подавить скептицизм относительно того, что разноголосицу Достоевского, столь увлеченно им подстегиваемую, можно преодолеть сострадательной любовью и заботой, стоит отметить, что его рассказ возвращает нас в безусловные, близкие отношения напрямую с деревьями. Пейзаж, преобладавший пейзаж в «Дневнике писателя» за 1876 год, уничтожен, разорен совсем как вычищенный склон на полотне Репина несколькими годами позже. В то же время пейзаж из «Сна смешного человека»» нереален и чувственен: если воспринимать рассказ в качестве умозрительного решения запутанного лесного вопроса, то получается, что нам следует вновь обратиться к самим деревьям. Из этой любви, из понимания и личного контакта и появится какой-то выход, и наступит конец разрушению.

Сон «смешного человека» выдергивает его из современности, а затем возвращает в нее изменившимся. Для главного героя наука принадлежит к порочному миру, миру падшему, в котором люди забыли язык деревьев, стали такими жестокими, что даже звери покинули их, стали отделяться друг от друга, различать «мое» и «твое». «Тогда у них явилась наука». Эта привязка научного знания к грехопадению и потере единения с миром природы имеет общее и с европейским романтизмом, и с отечественным противопоставлением поэтического идеализма научному материализму. Предполагается, что тот интуитивный, трансцендентный диалог, который случился у «смешного человека», анализ и здравый смысл исковеркают и разрушат. Это очень отличается от образа, созданного Марковым, – общей беды, на борьбу с которой можно призвать как традицию, так и науку[187].

В откликах Достоевского и Маркова на речь Заломанова отражены не столько различные представления о лесе, сколько различные представления о том, как связаны между собой гражданский дискурс и моральные ценности, а также о роли, которую могла бы играть наука в нашем понимании мира и взаимодействии с ним. Концовка рассказа о «смешном человеке» ближе к подлинной экофилософии, чем к праву; стоит напомнить, что даже сегодня, в нашей собственной разноголосице угроз климатической катастрофы и гибели, есть те, кто считает, что изменения законов недостаточно и только глубинные перемены в наших сердцах остановят полномасштабное уничтожение окружающей нас среды. И все же из разноголосицы споров о лесном вопросе в 1870-х годах родился правовой акт, значительно повлиявший на то, как частные землевладельцы могли использовать леса, значение которых для