Бьётся сердце - Софрон Данилов

От утренней лихости Стёпы не осталось и следа — она раскисла, ковыляла на лыжах кое-как. Да и Сектяев тоже не излучал оптимизма. Они переругивались.

— О чём спор, молодые люди? — крикнул Аласов как можно веселее. — Чего не поделили?

— Да вот Степанида Степановна всё капризничает…

— Что поделаешь, Евсей Филиппович, такая уж наша мужчинская доля — сносить от них. Опять крепления? Ну-ка, Степанида Степановна, снимите полозья…

Тут-то на другом берегу озерца и показался дед Лука со своим сеном. Увидав его, Степанида, как ветром подхваченная ринулась по льду: «Деду-ушка Лука! Стой, тебе говорят! Возьми меня…»

Подняв голову, Аласов похолодел: там, куда неслась, ничего не видя, Степанида, темнела прорубь. Видимо, здесь заготовляли лёд для питья.

— Сто-ой! — завопил Аласов в свою очередь.

Но она всё бежала — прямо к своей погибели. Сбросив лыжи, Аласов кинулся вслед. Когда он достиг проруби, девушка уже барахталась в чёрной воде. Лицо её было безумным.

— Держитесь, Стёпа! Дорогая, держитесь… Подгребайте к краю… — Он тянулся к ней рукой, но не доставал.

«Уйдёт под лёд — и конец», — только и успел подумать Аласов, уже прыгая в прорубь.

Вода прожгла тело, он сделал несколько энергичных гребков, ухватил Степаниду за ворот и потащил туда, где Сектяев и Майя протягивали лыжные палки. Причитая, бегал на полусогнутых ногах у кромки льда дед Лука.

Немало повозившись, их вытащили наконец. Степаниду едва удалось поставить на ноги.

— Бежать надо! Бежать, не стоять! К саням давай, к саням! — Дед Лука уже трусил впереди. Возле саней он мигом развязал быстрик, сбросил верхушку копны, разгрёб яму в сене и швырнул туда овчинный тулуп.

— Забирайтесь, живо! На тулуп, на тулуп! Да живо, будь вы неладны…

Майя содрала с девушки мокрую куртку, набросила на неё свою дублёнку. Степанида так стучала зубами, что Евсей Сектяев даже глаза закрыл.

— Сергей, почему ты стоишь? — накинулась Майя на Аласова. — Быстрей на воз!

— Нич-чего, побегу…

— Я тебе «побегу»! — дед Лука даже кнутом на него замахнулся. — А ну-ка лезь без разговоров!

Сектяев сорвал свою куртку, но Аласов сказал только: «Майе отдай», — и, как давеча в прорубь, нырнул вслед за Степанидой. Лука уже стоял наготове, подняв большой навильник сена. Пострадавших стали заваливать сеном, было слышно, как старик стелил слой за слоем, и даже придавил чем-то сверху. Пахучая тьма будто запечатала не только глаза, но и уши. Сани дрогнули, начало заметно потряхивать.

«Утопленница» не подавала признаков жизни, словно задохнулась в копне.

— Степанида, а, Степанида?

— Здесь… Вот я… — совсем около уха услышал он слабый голос.

— Замерзаете?

— Немного… Да вы весь мокрый. Придвигайтесь ближе. Тут тулуп есть и ещё дублёнка сухая…

Аласов придвинулся, на овчине стало теплее.

— Очень испугались?

— Оч-чень! Вода чёрная… Спасибо вам.

— Что вы, Стёпа… Я сам сдрейфил не меньше вас.

— Милый вы мой. Я ведь люблю вас…

И ни слова больше, только дыхание стало чаще.

Аласов и подумать ничего не успел, только почувствовал — прижалась к нему мягкая девичья грудь, голые руки обвили шею.

— Серёжа, милый, люблю тебя… Хоть убей, хоть презирай, всё равно люблю!

Такая история.

А подумать: разве он давал Степаниде повод? Один бог знает, что стряслось с этой сумасшедшей девкой. В клубе однажды танцевал с ней, было дело. Посмеивался про себя над её побрякушками. Слушал, как она забавно пикируется с директором. Повторялось одно и то же: Фёдор Баглаевич здоровается со всеми за руку, а Хастаеву окидывает с ног до головы сощуренным оком: «Ладно, так можно. Сегодня терпимо». Это насчёт её косметики. А в другой раз: «Не пойдёт! Перехватила, голубушка». Та по-своему всё комментировала: «Любит старик меня ужасно! От большой любви ко мне. И от ревности». Правда, иногда он ловил на себе её вопрошающий, словно голодный взгляд, но особого значения этому не придавал, — кажется, она на всех мужиков так смотрит. Дело девичье, понятно… И вдруг — такое признание на возу!

— Заходите, пожалуйста. Кто там ко мне?

Аласов не слишком браво переступил порог.

— Ваш единокрестник по ледяной купели…

— Боже милосердный! — Степанида при виде гостя сделала попытку подняться. — Какая милость судьбы — Сергей Эргисович у меня в гостях!

Лицо у Стёпы бледное, странное без обычной косметики.

— Ну, а ваша простуда как?

— Да никак, Степанида Степановна. Хватил по приезде спирта — и в постель. Утром не сразу вспомнил даже, что было…

— Вот видите, как хорошо! Даже не вспомнили…

— Я на минуту, Степанида Степановна. Зашёл по пути, сейчас побегу дальше.

— «Побегу дальше». Прямо как заяц. Уж не кажусь ли я вам серым волком, Сергей Эргисович?

— Рад, что вы шутите, — это добрый знак.

— Раздевайтесь, усаживайтесь, коли к больной пришли. Скажите, вас не Майя ли, случаем, прислала сюда?

— Майя, — не найдясь сразу, простодушно ответил Аласов. — То есть не то чтобы Майя…

— Понятно, — сказала больная. — Любите её?

— Ну, Степанида Степановна! Прямо-таки допрос…

— Ничего, не смущайтесь. Я ведь если и позавидую ей, так от чистого сердца. Она не бегает за любовью, как за курицей по двору. Таким любовь приносят к ногам. И при этом ещё робко в глаза смотрят… Хотите, развлеку вас, пока вы повинность отбываете? Расскажу, что значит, когда человек за счастьем гоняется. Я ведь, Сергей Эргисович, не всегда такой была…

Тихо, будто самой себе, рассказывает Степанида. Стараясь не шелохнуться, лишний раз не напомнить о себе, слушает её Аласов, примостившись на табуреточке. Он слушает, а сам думает о своём, порой теряя нить её рассказа. Одно только понимает: надо дать ей высказаться, как выплакаться.

— …Старая сказка про Золушку — сиди и жди своего часа. Протанцуешь с подругой — шерочка с машерочкой, как по-русски говорят, да и всё. А иной раз за весь вечер из угла так и не выйдешь — и стыдно и обидно. Особенно когда вспомнишь, как наряжалась на эти танцы, с какими надеждами летела. Распроклятая девичья доля — сидеть и ждать, когда тебя подберут! Говорят, иные о замужестве не беспокоятся. Враньё! Нет таких! Для любой и всякой нет ничего страшней, как в старых девах остаться, своего ребёночка не понянчить, не ощутить сладость, когда грудью его кормишь… И отчаяние берёт, когда подумаешь, что могут и не взять… Выпускной вечер в институте — вокруг меня парни табуном, а возле моей подружки один только. Но с этим одним у неё свадьба после защиты диплома. А я в деревню Арылах, к чёрту на кулички, одна еду. Потом однажды встаёшь с постели, смотришься в зеркало, а у тебя около рта такая едва заметная чёрточка. Растираешь её, а она только виднее от этого…

«Дьявол возьми, — думает Аласов, — оказывается, и такие ещё трагедии существуют».

— Стёпа, дорогая, — не удержался он, перебил хозяйку, — вы только не думайте, что я ради утешения… Но ваш день ещё придёт. Найдётся настоящий, достойный…

— Знаете что, господин утешитель! Давайте-ка покончим, а? Ауфвидерзейен! Я больная, устала от разговоров!

Аласов не вышел, а выскочил за порог общежития, будто его вышибли под зад коленом. О, дьявол бы тебя забрал! Какую такую сморозил он глупость, что и сам не понял?

А Стёпу жаль. Хоть выдь на бугор да крикни: «Эй вы, парни-мужики, где глаза ваши?» Хоть пострадай за общество да сам на ней женись.

Всеволод Николаевич Левин осматривал свой новый дом. Ровные ряды стеллажей: книги, книги, книги… Собственно, это и есть всё его движимое и недвижимое, накопленное на долгую жизнь. Где-то он вычитал: книги — как люди. Сейчас он шёл вдоль стены, проводя по твёрдым корешкам пальцем, шёл «последним парадом», прощался с книгами, как с людьми. Есть среди них друзья на вечные времена. А есть и такие, что неизвестно, зачем и покупал, зачем держал годами на полке: только взглянешь — во рту кисло.

Недолгий зимний день быстро уходил, в окнах засинело. Во дворе гомонила детвора. Там стояли сани, нагруженные книгами, ребятишки таскали всё это добро в дом. Белобрысая колхозная библиотекарша Тамара руководила переездом, входила в роль хозяйки.

Левин стоял у синеющего окна, не зажигая света. Свежая грань сосновой рамы приятно холодила лоб. Вот он и довёл до завершения задуманное, хоть и хлопотное это дело — обзаводиться домом.

— А что, хозяин здесь?

В прихожей гулко забухали валенки. Всеволод Николаевич поспешно щёлкнул выключателем.

Вслед за колхозным председателем Кардашевским и парторгом Бурцевым сунулись было в открытую дверь ребячьи мордочки, но Кардашевский цыкнул на них и прикрыл за собой дверь.

— С новосельём вас, Всеволод Николаевич!

— Спасибо. Присаживайтесь под новой крышей.

— Отличный дом, — Кардашевский постучал в стену кулаком, потыкал пальцем в пазы, щупая конопатку. — Лиственница сухая, так только старинные дома звенят.