Живой Журнал. Публикации 2021 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Где-то вдалеке от нас гигантский корабль исчез под водой и люди умирали, покрываясь коркой льда. И тогда этот русский моряк… «Жив океан», — сказал этот русский. В том смысле, что стихия превыше железных городов на воде.
— Он действительно поэт, этот штурман. А поэты всегда выживают.
— Наверняка, — ответил Райнер. — Тем более, что он полярный штурман, а они не воюют.
Лодка надышалась сырым воздухом и ушла в глубину.
А ночью, поворочавшись на своей койке, папаша Мартин снова пришёл на свидание к Богу.
Бог был печален.
— Я хочу служить тебе. Мои руки в крови, но иначе не переустроить мир. Да, враги умирают, но иначе не возродится великая поэзия рыцарства. Филистеры уже победили поэзию, но есть ещё шанс вернуться. Да это страшно, но ведь ты этого хотел. Я всё сделал правильно.
Бог молчал, и это было тяжелее всего.
— Это был враг, мы воюем с ними уже полгода.
В последний момент, когда сон уже рвался на части, расползаясь, как ледяное поле, дошедшее до тёплого течения, он обернулся.
— Нет, нет, — я вовсе не это имел в виду, — сказал Бог.
Рядом с ним стоял русский в фуражке.
Русский сказал, глядя в сторону: «Среди рогов оленя ему явился образ распятого Спасителя. Спаситель поднял глаза и сказал: «Зачем преследуешь ты Меня, желающего твоего спасения?» Вернувшись с охоты домой, он крестился вместе со своей женой и сыновьями, с коими был разлучён. Скот его пал, а слуги расточились. Он воевал, был увенчан лаврами, а отказавшись поклоняться прежним богам, брошен был зверям, но звери не тронули его.
И тогда бросили их в раскалённого медного быка, но и после смерти тела их остались неповреждёнными».
Папаша Мартин представил себе зверей, отчего-то похожих на белых медведей, и быка, что был прямой противоположностью арктическому холоду.
Сначала он думал, что русский, говорит о своём небесном патроне, но оказалось, что он говорит о своём корабле.
Жалкий, истрёпанный долгим плаванием, корабль исчез в столбе огня и воды, и поэтического в этом было мало.
Русский не был врагом, но он стал жертвой, сгорев внутри медного истукана войны. Мартин ещё раз подумал о том, что стал орудием, которое ввергло в огонь любившего льды и снег русского медведя. Но Бог не хотел этого, он хотел чего-то другого. А теперь Бог молчал и не объяснял ничего.
— Рыцарская война закончилась, когда изобрели пулемёт, — сказал как-то за столом Райнер.
— Нет, рыцарская война закончилась, когда изобрели арбалет. Когда простолюдин с этой штукой из дерева и воловьих жил получил возможность убивать на расстоянии.
Мы теряем честь, которая понималась как арете, будто античная добродетель. Раньше мы могли потерять только вместе с жизнью, а в век электричества честь исчезла. Остались еда, кров и достаток.
— Женщины не умирают, спасаясь от изнасилования, а бросаются навстречу блуду, — спорил с ним папаша Мартин.
— Но и война иная, капитан. Воюют насильно призванные, а не рыцари. Некому крикнуть «Монжуа» во время кавалерийской атаки. Обороняющиеся сидят не в крепостях, а в жидкой окопной грязи — храбрости нет, а есть статистическое выживание.
Иприт не выбирает между трусом и смельчаком.
Маркитант важнее солдата.
И вместо мгновений ужаса и бесстрашия перед нами месяцы постоянной опасности.
Смерть возвращает поэзию в жизнь, потому что жизнь убыстряется.
Вера теснится наукой, бессмертие кажется достижимым с помощью растворов и гальванических проводов.
Райнер посмотрел на командира печально:
— Только уже софисты учили арете за мзду — это давно покупная доблесть. Мы хотим переустроить мир и внести в него суровую поэзию веры, но человеческая природа берёт своё. Измазавшись в крови, мы пытаемся придумать новое слово для нового мира, а мир всё тот же — и за морем в муках рожают детей, и мечтают не о поэзии, а о сытости и здоровье потомков.
Новый мир оказывается не менее кровожадным, чем старый.
Ночью капитан снова пришёл к Богу. Бог был не один, с ним был старый кантор капеллы святого Фомы в своём ветхом парике.
Они оба смотрели на капитана Мартина.
— Я привык драться, — сказал капитан. — Ты сам хотел обновления мира во имя Твоё. В яростном пожаре вернутся времена рыцарства. Начнётся новый мир, обновлённый, как после Потопа. Мир будет очищен не водой, а огнём.
Бог заговорил, впервые за много дней.
— Я вовсе не этого хотел, — сказал Бог медленно, будто поворачивая верньер перископа.
— А что, что Ты хотел?
Но не было капитану ответа, только плотный и угрюмый воздух подводной лодки укрывал его лицо смрадным покрывалом.
«Мы сами стали Левиафаном. Мы научились разбираться в сортах смерти и выбирать наилучший. Мы теряем что-то важное, исполняя высшую волю, а надежды на успех всё нет», — успел он подумать, прежде чем забылся кратким волчьим сном.
Морской волк ещё несколько дней бродил в поисках добычи.
Однако водное пространство оставалось пустым, как чисто вымытый стол.
Наконец, на третий день поиска, папаша Мартин увидел в перископ гигантский лайнер. Судя по всему, он шёл на юг — в колонии.
Капитан подводной лодки всмотрелся в цепочки иллюминаторов — экипаж был беспечен и ничуть не соблюдал маскировки, и несколько горящих окошек делали цель лёгкой.
Папаша Мартин всматривался в силуэт корабля и, даже прежде, чем включилось особое зрение, Оскар выдохнул.
Там, в веренице круглых окошек, Оскар безошибочно угадал человека, о котором говорил старый кантор.
Пассажир в этот момент проснулся. Он совершал своё путешествие кружным путём, в обход войны.
Его давно ждали на берегу тёплой реки, где стоял основанный им госпиталь.
Там он давно начал лечить рахитичных детей и раненых на охоте туземцев.
Одинокого путника считали богом или посланцем бога, что пришёл врачевать их народ, лишённый письменности.
Теперь он мечтал забыть европейское безумие и после тяжёлого дня, наполненного чужими болезнями, касаться белых и чёрных клавиш.
Но в этот момент пассажир почувствовал, как в недрах фортепиано, что покоилось в трюме, лопнула струна. Он давно научился чувствовать такие звуки — а этому фортепьяно предстояло совершить долгий путь в сердце Африки.
Пассажир сел на койке, бессмысленно озираясь.
Он и сам не знал, что хотел увидеть во мраке
