Клуб бездомных мечтателей - Лиз Мюррей

– Сэм, я не понимаю, что произошло. Почему он нам об этом ничего не сказал. Я уже и не знаю, есть ли в квартире мои вещи. Прости, что я тебя сюда притащила… – извинялась я.

– Лиз, перестань, – Сэм крепко обняла меня.

Я положила голову ей на плечо и вдохнула персиковый аромат ее шампуня. Я почувствовала, что Сэм заботится обо мне так же, как забочусь о ней я.

– Ну, ладно, – сказала я.

– Вот именно. Бог с ним. Мы ничего не можем сделать.

Действительно, делать было нечего. Гораздо позже я узнала, что папу выселили за долги по квартплате, и он жил в приюте для бездомных. А все наши вещи собрали и выбросили на свалку еще до того, как мы пришли на Юниверсити-авеню в последний раз. Мне ничего не оставалось, только принять это как факт. Как и все остальные события, которые происходили в моей жизни.

Той весной я со скрипом окончила среднюю школу № 80. Моя посещаемость была очень низкой, но этого оказалось достаточно. В июне прошла церемония окончания школы. Мама стояла на тротуаре и курила рядом с хорошо одетыми родителями, среди которых были мамы и папы Майерса и Бобби. Ребята чуть поодаль кидали друг другу квадратную шапку, словно фризби. Мантия Бобби развевалась, и был виден надетый под ней элегантный черный костюм, в котором он выглядел совсем как взрослый. Мама Бобби была олицетворением любящей и благополучной матери.

Моя мама принарядилась в платье с цветочными узорами из секонд-хенда. Шрамы на ее руках выглядели, как необжаренные гамбургеры. На ногах у нее были сандалии без чулок, и на общее обозрение были представлены ее волосатые ноги с желтыми длинными ногтями, загибающимися вниз к тротуару.

Я решила выждать в кустах и не выходить к маме. Я не хотела, чтобы меня видели в ее компании, потому что это могло разрушить образ нормальной девочки, который я старательно создавала в семьях моих друзей.

Вдруг произошло что-то совершенно неожиданное. Мистер Стрезу, учитель, который, видимо, был сумасшедшим, потому что именно с его позволения я окончила среднюю школу, подошел к маме и завязал с ней разговор. Он был одет в костюм с галстуком, и вид у него был очень довольный. Мистер Стрезу пожал мамину руку и тепло ей улыбался. Я не слышала, что именно он говорил, но увидела, что мама словно ожила. Она заулыбалась в ответ и начала дергаться от своих лекарств. Потом она стала о чем-то спрашивать учителя. Наверное, обо мне. Наконец мама пожала руку мистеру Стрезу, сказала «Спасибо», и тот от нее отошел. Мама снова стала искать меня глазами в толпе и заметно погрустнела.

Я заставила себя сделать шаг вперед, выбралась из кустов и пошла к маме. Ни от кого не скрываясь, я крепко ее обняла. Я очень ее любила и чувствовала, что она любит меня. Мы долго стояли, обнимая друг друга.

– Дорогая, – сказала мама. – Я так тобой горжусь! – Она меня отпустила, и я увидела в ее глазах слезы. – Когда произнесли твое имя, я хлопала как сумасшедшая. Ты меня слышала?

Я окончила школу без отличий, точнее, я окончила ее с большим скрипом, но это не имело никакого значения для мамы. Я знала, что она меня поддерживает и поддерживает мои решения. Может быть, даже слишком сильно. Я обняла ее за талию и повела к моим друзьям. Меня поразило, насколько выступают теперь ее тазобедренные кости.

– Мам, пойдем, я тебя познакомлю.

Мы подошли к группе людей. Мое сердце громко стучало.

– Я хочу представить вам мою маму Джин Мюррей! – отчетливо произнесла я.

Однажды вечером, через пару недель после начала старшей школы, мне позвонил папа. В квартире Брика орал телевизор, сигаретный дым стоял коромыслом, и в воздухе висела неизбежность маминой болезни. Мама полдня провела в туалете, где ее постоянно рвало. Я извела огромный рулон салфеток, протирая унитаз, но горький запах рвоты так и не уходил из ванной комнаты.

В промежутках между приступами маминой рвоты мы с Сэм звонили на радиостанцию и отвечали на вопросы викторины в надежде выиграть билеты на концерт и планировали наш маршрут поездки по стране автостопом. Сэм не хотела подходить к матери слишком близко, потому что, как мне кажется, боялась ее болезни. Тем не менее разговоры с ней позволяли мне переключиться на что-то приятное.

Лиза заснула, делая домашнюю работу после длинного и утомительного дня в школе, в которой я сама уже давно не была. Я поражалась прилежанию и упорству, с которым сестра работала над своими сочинениями и отчетами о проведенных лабораторных работах, лежа или сидя на верхнем ярусе нашей кровати.

Когда я подняла трубку, я не узнала папин голос, который звучал очень тихо. Казалось, что он звонил откуда-то издалека.

– Лиз, Лиз, – говорил он. – У меня все в порядке. Здесь вообще вполне нормально и ко мне хорошо относятся. Я ем три раза в день. Даже небольшой животик уже наел, представляешь?

Папин смех звучал немного натянуто. Я разбудила Лизу и беззвучно, четко артикулируя губами, произнесла слово «папа», но она только отмахнулась от меня, как от назойливой мухи, и снова закрыла глаза.

Папа продолжал рассказывать:

– Меня постоянно сажают перед телевизором, когда идет Jeopardy![14] Все делают ставки, отгадаю я ответ или нет.

Я тут же вспомнила себя в детстве, когда папа как приклеенный сидел на диване перед телевизором, а я свертывалась калачиком с ним рядом. Папа закрывал глаза, массировал свою лысую голову с редкими пучками волос и давал чаще всего правильный ответ на вопрос ведущего. Комната была освещена мерцающим свечением старого телевизора. Сначала отвечал папа, потом участники викторины, и только потом правильный ответ давал ведущий. В перерыве на рекламу папа выходил на кухню и делал себе укол.

– Да, ты всегда был силен в Jeopardy, – согласилась я.

– Не буду спорить. Ты бы видела, как это происходит сейчас.

Проблема была как раз в том, что я очень хорошо могла представить, как это происходит. Я буквально видела, как он сидит на продавленном диване в окружении побитых жизнью стариков. Теперь он был одним из них.

Как я прожила все эти годы, не замечая, что в моем отце что-то не так, что он сломленный и слабый человек? Раньше он казался мне таким свободным, и мы были так близки. Видимо, я во многом сильно ошибалась. Он не впускал меня в свою жизнь, хранил секреты, а теперь сидит под присмотром в доме для бывших наркоманов. Он даже не позвонил мне и не предупредил, что мы теряем квартиру и все, что в ней находится. Судя по всему, я совсем не знала своего папу.

Или, может быть, его звонок означал, что он меня помнит, что хочет общаться и, возможно, его жизнь наладится? Он очень сдержанно и без особых деталей рассказывал о своей новой жизни, и я начала составлять мысленный список того, чем я могу ему помочь: работать и отправлять ему часть денег, навещать, найти квартиру, обеспечить одеждой.

– Как школа? – спросил он.

– Нормально.

Если он скрытничает, то и мне нет особой нужды раскрывать свои карты. Зачем ему знать, что я прогуливаю школу? Зачем делиться с ним плохими новостями? Он и раньше был не в состоянии решить наши проблемы, а сейчас и подавно. Зачем устраивать ему лишнюю головную боль? Я твердо решила скрыть от папы все негативные моменты моей жизни. Пусть думает, что у нас все в полном порядке.

– Что ж, я рад, что все хорошо, Лиззи. Я о тебе много думаю. Рад, что у тебя все складывается.

Я не стала говорить ему, как сильно я отстала от класса. Я вообще не была уверена, что смогу наверстать упущенное.

– Пап, мне надо сделать домашнюю работу. Прости, что не могу долго говорить. Я рада, что ты позвонил.

И я действительно была рада его звонку. Я слишком долго не имела о нем вестей, не знала, как у него идут дела, и этот телефонный звонок меня успокоил. Мы попрощались. Сэм внимательно на меня посмотрела и спросила:

– Что он говорит?

– Ничего особенного. Просто позвонил, чтобы отметиться. Он живет в приюте. Кто знает, как там у него идут дела…

На столе перед Сэм лежала карта, на которой она пунктиром отметила маршрут нашей поездки по стране. В начальной точке маршрута она нарисовала две женские фигуры в старушечьих темных очках, шляпах с широкими полями и с сумками. На голове фигурки, изображавшей Сэм, был ирокез. Чтобы избежать вопросов, я быстро сменила тему, показала на Лос-Анджелес на Западном побережье и спросила:

– Сэм, как ты думаешь, за сколько мы туда доберемся?

– Думаю, что быстро, – ответила она, согнув карту так, что Нью-Йорк почти касался Калифорнии. – Мы уже практически там.

Мы громко рассмеялись.