Леди-бомж - Дарья Истомина

Проще всего изобразить полное взаимопонимание, вывести меня за пределы отеля, двинуть по башке и скинуть в Москву-реку, привязав к ногам что-то железное. В этом случае мое бездыханное тело могут и поуродовать, чтобы медэксперты и сыскари не сразу определили, что это и есть останки разнесчастной Л. Басаргиной…

Не знаю, как я умудрилась заснуть. Но отключилась я всерьез и надолго. А проснулась от дикого вопля:

— Мы победили!!

За окном была ночь, стол и кресло от двери отодвинуты, а охранник поддерживал сзади, под мышки, качающегося в распахнутых дверях пьяного до последнего предела Семен Семеныча Туманского. От всей его тяжеловатой элегантности и лоска не оставалось ни фига. Я не знаю, где его носило и под какими заборами он успел отдохнуть, но к его лоснящемуся голому куполу прилип мокрый березовый листочек от банного веника. Допускаю, что владелец заводов, газет, пароходов расслаблялся в какой-нибудь суперсауне, в своей компании.

Расколотые очки свисали с его уха без одной дужки, и он пытался пользоваться ими как моноклем. Во вздернутой руке он держал длинную бутылку, наподобие монумента Родины-матери на Мамаевом кургане, только там в деснице возносился победный меч. Из бутылки капали остатки красного вина, стекали по его щекам и подбородку и пятнали пластрон его белоснежной крахмалки кроваво и гнусно. Впрочем, рубаха была разодрана до пупа, и из-под нее смотрелось волосатое брюшко. Мой герой был похож на вставшего на задние лапы мохнатого медведя гризли. Если медведи, конечно, тоже пьют.

Хотя не уверена, что кто-нибудь из представителей животного мира мог бы надраться до такой степени.

Я молча слезла с кровати, сдернув покрывало и прикрывшись им. В глазах у него клубилась серая дымка, он щурился, пытаясь поймать меня в фокус, наконец поймал и — зарыдал.

— Богиня… — бормотал он, всхлипывая. — Умница… Партизанка! Грудью, грудью своей… А ведь никто! Но — смогла! Позвольте вас… э-э-э… обнять!

Он аккуратно поставил бутылку на пол, распахнул объятия и двинулся на меня, как танк.

Я взвизгнула и посторонилась.

Он врезался в платяной шкаф, погрозил ему пальцем, сказал:

— Всем — вон!

Сел на пол, порылся в карманах, вынул кожаную коробочку, протянул мне, пробормотал:

— Это вам… Понимаю, недостоин… Чем могу!

Туманский тут же вытянулся на коврике и захрапел.

Я очумело посмотрела на дверь. Дверь была нараспашку. И никакого охранника больше не было.

Я выглянула в коридор.

Здесь его тоже не было. Но зато, опершись о стену спиной, небрежно скрестив совершенно невероятной длины ноги, стояла прекрасная незнакомка. Белые туфли на каблуке сантиметров в двенадцать, коротенькое платьице из белой тафты с вырезом почти до сосков, с покатых плеч свисал снежно-белый песец. Коротенькая челочка тоже была белая, даже чуть-чуть с синевой. Что-то в этой Белоснежке было грубовато-гренадерское. Во всяком случае, на своих каблуках она оказывалась выше даже меня и смотрела на меня сверху вниз, чего я не выношу. Вообще-то это было нечто холеное, отполированное, продуманно-сочное, да и личико было сделано умело — от высветленных наивных бровок, громадных очей как бы из голубого фарфора, только с помадой она прокололась — темно-лиловая, она делала ее великоватый рот еще больше и капризнее.

Она курила сигарету в длинном мундштуке из кости и в то же время успевала жевать резинку. Такие берут за ночь не меньше полуштуки баксов, но может быть, я ошибалась. И она была вполне порядочная девушка из приличной семьи, студентка, спортсменка и так далее. Двадцати ей явно еще не было, и я сразу же почувствовала себя уже старой.

— Отбился? — спросила она с ленцой, разглядывая меня.

— Да.

— Свинья…

Она заглянула в дверь, вынула из сумки сотовик, сообщила мне:

— Я его таким еще не видела! Набрала номер. И добавила:

— Я его забираю…

— Вали отсюда! — ласково сказала я.

Она пожала плечами, спрятала телефон в сумку и, не оборачиваясь, потопала прочь.

Я так никогда и не узнала, кем она была или чем она была для Туманского.

Я вернулась в номер, заперла дверь на ключ, вынув его из замка снаружи, и только теперь раскрыла коробочку. На бархатной подложке в гнездышках лежали сережки, абсолютное попадание, то, что мне шло больше всего, — платина, а не золото, изумрудики насыщенно-искристого зеленого цвета, под цвет радужки, плоские. Все чуть-чуть намеренно грубовато, очень просто, и окаймление из почти незаметных брюлечек подсвечивало зелень камня изнутри.

Мне стало смешно — гипотетическим покойницам такие штуки не дарят. Я отложила коробочку в сторону и занялась делом. То есть подволокла эту тушу за ноги к кровати и, кряхтя, перевалила его на постель. Как каждой российской представительнице слабого пола, мне приходилось иметь дело с поддатыми. Пару раз случалось, когда я возилась и с Панкратычем. Но дед у меня был легонький, а тут я брала вес как минимум троих Панкратычей.

Потом я его раздела. Оказывается, Туманский был из консерваторов, то есть все еще предпочитал мужские подвязки к носкам. Майки он не носил, а трусы на нем оказались из ивановского веселенького ситчика с рисуночком из красных рыбок.

Вообще-то он оказался больше всего похож на иллюстрацию из школьного учебника биологии, которая называлась «Волосагый человек Евтихиев». Он был не столько волосатый, сколько меховой, здоровенный, плотный, но без соцнакоплений, и его заросли были не сплошными, а рассекали полоской пластинчатые бугры грудных мускулов, взбегали на плечи и даже темнели по хребтине между мощных лопаток. Если мы все произошли от обезьян, то макак среди прародителей С. С. Туманского не было. Скорее гориллы…

Он храпел так, словно работал мощный судовой дизель на форсаже, и я задумалась над тем, как все это выдерживала его половина. Может быть, у них были отдельные спальни, как у всяких окультуренных и нехило обеспеченных россиян? Или она затыкала уши? А может быть, ей это даже нравилось?

За дверью что-то стукнуло, я прислушалась, открыла дверь и осторожно выглянула в коридор. Никого не было, но под дверью стояла большая плетеная корзина с цветами. Букет белых нежных лилий в опушке из резного папоротника. От цветов пахло лесом и мхами.

Я не знаю, кто это припер. Может быть, охранник? Но его я больше не видела. Ну мало ли услужающих у Симона на подхвате?

Я заволокла корзину в номер и обнаружила, что цветы — только прикрытие. Под ними оказались бутылка испанского хереса и амфора с легоньким розовым вином, какие-то коробки с вкуснейшими тостиками, тарталетками и прочей закусью. К тому же я выволокла здоровенную коробку с ассорти из швейцарских сладостей — здесь были шоколадные бутылочки с ромом и прочим, трюфели, засахаренные фрукты, марципанные сосулечки и еще много чего.

Кто-то сильно заботился об С. С. Туманском. Китайские груши в шелестящих обертках, гроздья черного винограда.

Я прикрыла С. С. Туманского простынкой, выключила верхний свет, так что все опустилось во мглу и в смутных отсветах из окна почти нельзя было рассмотреть глыбу его телес на постели, задрала голые ноги на стол и устроила праздничный пир, если честно, полный кайф только для себя.

По-моему, это полное вранье, будто бывает так, что женщина, оставшись наедине с мужиком, не думает о самом сокровенном. Я не столько осмысленно перебирала свои грехи и промашки, сколько просто чувствовала, что во мне что-то заводится само по себе, помимо моей воли, стыдливости и, в общем, нетронутости. Как бы мы там ни вопили о равноправиях и эмансипациях, время каждой нормальной женщины измеряется ее мужиками.

И если быть абсолютно честной, то, несмотря на мои насмешки над Иркой Гороховой с ее бесконечными историями, где-то там, подспудно, почти скрытно от самой себя, я всегда завидовала ее отчаянному бесстрашию, когда она, совершенно не задумываясь, что может подцепить какую-нибудь дрянь, заводила и укладывала с собой любого из почти незнакомых мужчин, не задумывалась над тем, что может быть и что будет, и так же легко расставалась или просто отшвыривала очередного бой-френда, дав ему точную оценку: «Слабак!» Ей было известно что-то такое, что оставалось совершенно закрытым для меня. И разве не случалось так, что самые симпатичные парни, настороженно и с робостью покружив вокруг меня, вдруг яростно бросались к Ирке, с ее тупостью, кривоногостью, и она не требовала от них ни долгих ухаживаний, ни походов в кино, ни стихов, ни даже цветочка, а просто говорила: «Пойдем?»

А что было у меня? Что там, за спиной? Я все прикидывала и передумывала в странной полудремоте, и оказывалось так, что это не Горохова с ее отчаянными попытками выйти замуж, с нажитым Гришкой, с какими-то браконьерами, спутниками по челночным путешествиям, ментами и водилами-дальнобойщиками — обездоленная. Это мне, считающей себя, в общем, пригожей и даже интеллектуально приподнятой над уровнем обычной телки особой (хотя что там интеллигентного в провинциальной девочке, черпавшей из мудрости затюканных заботами почти сельских учителей?), не повезло…