Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны - Алексей Архипович Леонов

Но в крови у меня оставалось столько адреналина, что спать я не мог. Достав планшет для эскизов и цветные карандаши, я молча стал зарисовывать первые впечатления от панорамы, которую наблюдал, паря в открытом космосе. Я старался ухватить различные оттенки угольных колец, которые создавали внешний край земной атмосферы, краски восхода и свечение воздуха над горизонтом планеты, опоясывающую земной шар синеву и весь спектр цветов, которые я видел, глядя на наш мир.

Я успел набросать четыре эскиза, и пришло время отделить шлюзовую камеру при помощи маленьких пироболтов со взрывчаткой внутри, которые соединяли камеру и основной корпус корабля. Почти сразу же, как они сработали, космический корабль начал безостановочно кружиться. Мы пока находились на свету, хотя и готовились уйти на ночную сторону, и мелькающий в иллюминаторах свет уже вызывал дурноту.

Топлива у нас имелось всего на одну ориентацию по курсу, и такой маневр нам разрешалось выполнить только перед началом торможения для возвращения на Землю. Но полет должен был длиться еще 22 часа. Я не мог поверить, что нам все это время предстоит терпеть такую закрутку со скоростью 17 градусов в секунду, то есть в десять раз сильнее, чем ожидалось. Когда мы доложили о проблеме в ЦУП, нам ничего не ответили.

В планетарной тени вращение нас сильно не беспокоило. В эти периоды в корабле царили спокойствие и тишина. Но как только мы вновь оказывались в потоке солнечного света, лучи начинали метаться в иллюминаторах, мешая сосредоточиться и сориентироваться. Казалось, мы ничего не можем сделать. Я устал от напряженной прогулки за бортом, но, несмотря на это, понимал, что придется все перетерпеть.

Однако возникла проблема посерьезнее. Проводя стандартную проверку приборов, я заметил, что давление кислорода в кабине постоянно растет. Индикатор должен был показывать парциальное давление кислорода на уровне 160 миллиметров, но показания росли: вначале до 200, потом до 300, 400… 430… 460 миллиметров. На борту имелись десятки электромоторов и электроцепей, и мы с Пашей отлично знали, что при такой концентрации кислорода, если в каком-нибудь электрическом контуре проскочит искра, произойдет мощный взрыв. Все напоминало ситуацию, в которой погиб Валентин Бондаренко во время наземных тренировок четырьмя годами ранее.

Мы немедленно доложили об опасности Центру управления. Нам посоветовали снизить температуру и влажность в кабине. Это немного уменьшило парциальное давление кислорода и остановило его рост, но оно все еще оставалось весьма высоким. Мы тревожились.

Все силы мы направили на то, чтобы найти источник проблемы. Мы понимали, что где-то в герметичном контуре есть утечка, которая заставляет систему жизнеобеспечения регенерировать слишком много кислорода – больше, чем нам нужно для дыхания. Может, рассуждали мы, деформировался люк или другая часть аппарата из-за избыточного нагрева во время моего выхода в космос, когда «Восход-2» летел без вращения повернутым к Солнцу одной и той же стороной. Такая деформация могла привести к медленной утечке воздуха. Осложнение становилось критическим. Мы не могли отыскать причину и очень сильно беспокоились.

Я думал о последних словах, которые Сергей Павлович Королёв этим утром сказал мне на платформе, по которой мы поднялись на борт «Восхода-2»:

– Мало что могу посоветовать тебе и мало что могу требовать от тебя, Леша. Но не пытайся прыгнуть выше головы. Просто выйди из корабля и вернись назад. Помни все поговорки, которые помогают русскому в тяжелые времена.

Его вера в меня придавала мне сил. Но кто мог предвидеть, как тяжело нам придется?

Сверившись с картой, я понял, что мы должны пролетать над Москвой. Я выглянул в иллюминатор, когда во время очередного оборота корабль повернулся нужной стороной к Земле. Окутанная голубой дымкой Москва выглядела как гигантский краб с содранным панцирем, пересеченный вьющимися венами текущих через город рек. Я подумал о Светлане и Вике. Они и не подозревали, что сейчас я так близко к ним и думаю о них.

Усталые, замерзшие и голодные, мы медленно погрузились в неспокойный сон.

* * *

Через несколько часов я проснулся от шипения клапана над головой. Я немедленно проверил индикатор давления кислорода. Оно, как я понял, медленно уменьшалось и теперь упало ниже критической отметки в 460 миллиметров, которая служила границей угрозы пожароопасности.

Я растолкал Пашу.

– Смотри, давление уменьшается.

У нас еще оставалось несколько часов до того, как начать снижаться в земной атмосфере. «Восход-2» все еще вращался, но, кажется, ситуация выправилась настолько, чтобы мы могли выполнить программу до того, как орбита приведет нас к точке, где нужно начать процедуру возвращения в атмосферу. Как только автоматические системы посадки заработали, вращение тут же прекратилось и недолго мы наслаждались спокойным мерным полетом. Я даже снял короткий фильм, запечатлевший наши действия в кабине корабля.

Но потом космический аппарат снова повел себя странно. Оставалось лишь пять минут до запуска тормозной двигательной установки, когда я проверил приборы и осознал, что автоматическая система наведения для маневра работает неправильно. Вращение началось снова. Нам пришлось отменить программу автоматической посадки. Это означало, что придется ориентировать корабль перед торможением вручную и к тому же самим выбирать точку посадки и рассчитывать время работы тормозного ракетного двигателя, который должен вернуть нас в земную атмосферу. Но ничего не оставалось, кроме как отключить автоматическую систему. Когда мы сделали это, вращение корабля утихло и вновь вернулось блаженное ощущение покоя. Даже пережив все трудности, я чувствовал себя так, будто пролетал бы по космической орбите еще сотню лет.

Невзирая на напряженное положение, мы спокойно оценили состояние бортовых систем. Без коррекций орбиты корабль мог бы пролетать прежним курсом в 500 километрах над Землей еще целый год. Но хотя системы жизнеобеспечения позволяли нам прожить еще трое суток, топлива нам хватало на одну, максимум на две попытки сориентировать полет корабля. И еще мы знали, что должны попытаться сесть на следующем витке и что, несмотря на любые наши усилия, сядем мы с большим промахом – на 1500 километров западнее плановой точки посадки.

Приближаясь к побережью Крыма, мы услышали первые за долгое время слова от Центра управления полетами.

– Как ты там, Блондин? Где вы приземлились?

Это был Юрий Гагарин; он всегда называл меня Блондином. Услышав его голос, я почувствовал облегчение. Даже в таких тяжелых обстоятельствах он был полон тепла и даже расслаблен. Некоторые другие космонавты постоянно держались серьезными и суровыми, но с Гагариным мы улыбались одним и тем же шуткам. С ним