Держатель знака - Елена Чудинова

— Да… конечно. Слушай, а обязательно это — к доктору?

— А как ты еще от него избавишься?

— А может — не избавляться? Знаешь, я сама не пойму, что со мной такое… Ты не думай, я прекрасно понимаю, что это только нелепая обуза, но мне почему-то не хочется избавляться… Не знаю я почему.

— Ерунда. Ты просто трусишь боли, вот и выдумываешь. Все равно ничего не поделаешь, потерпишь.

— Нет, я не боли боюсь! — Дина вскочила, глядя Ольке в лицо. — Нет! Я и сама так думала… раньше. А теперь… понимаешь, ты пойми, он же от тебя…

— Полагаю, что от меня. Ну а дальше?

— Он же — живой… Нехорошо как-то… Я чувствую — он живой.

— Ты что, с ума сошла?! — Олька с гневным изумлением в лице тряхнул Дину за плечи. — Ты что — дура?! Ведь это все равно что котенка утопить! От меня… Живой… Надо же такое заладить!.. Еще мне церковные догмы приведи — нехорошо! Грех! Подумать страшно! Может, нам с тобой обвенчаться, пока не поздно? Вот она где полезла — буржуазная психология! Неплохо рассуждаешь… Ну надо ведь — попалась как дура, хотя избавиться от этого котенка — вопрос получаса! Развела… Ты — коммунистка и нужный работник, ясно? Как бы тебя ни тянуло к обгаженным пеленкам, у тебя есть и кое-какие другие незначительные делишки. Словом — выкинь эту блажь из головы, а с доктором я сегодня все улажу, даже если мне придется в его квартиру пулемет втаскивать.

47

— Так… Глаза — серые… Волосы — темно-русые. Рост высокий?

— Довольно-таки… Не длинный, но высокий.

— Особые приметы какие-нибудь есть? «А все-таки здорово Динку занесло. Не ожидал, что эта ерунда ее так зацепит. Ну да ладно — побесится немного и перестанет. Не барышня, в конце концов».

— Особые… — Васька Зайцев, гордый тем, что их серьезно слушают старшие товарищи в ЧК, наморщил нос. — Есть, пожалуй! Во-первых — хромает.

— Хромает?

— Не очень заметно. Припадает на правую ногу.

— Хромает… ладно. Все?

— Ну еще… Вот еще — он в перчатках. Куртка — чертовой кожи, а перчатки, ну… такие… фасонистые.

— Лайковые коричневые?!

— Коричневые.

— Мать твою перемать… А головой вот так не делает? — Олька резким движением вскинул подбородок.

— Точно! Он самый!

Ничто не могло укрыться от этого лихого чекиста: ему только приметы назвали, а он уже определил кто.

— М-да… Знакомства, однако, у вашего директора те еще. Ладно, ребята: обещал я вам в свое время, что займемся этим вашим Алферовым. Вот оно, пожалуй, и пришло. А теперь — валяйте по домам! И ждите перемен, причем — не только между уроками.

48

«…ДОРОГИМ ДРУЗЬЯМ… ЗДЕСЬ РАБОТАЮТ В КОНТАКТЕ ТРИ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ… В „НАЦ“ ВСЕ ПРЕЖНИЕ ЛЮДИ… ВСЕ МЫ ПОКА ЖИВЫ И ПОДДЕРЖИВАЕМ БОДРОСТЬ В ДРУГИХ… В МОСКВЕ ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ПРОВАЛОВ ТАМОШНЕЙ ВОЕННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ… МЫ ВЗЯЛИСЬ ЗА ОБЪЕДИНЕНИЕ ВСЕХ ВОЕННО-ТЕХНИЧЕСКИХ И ДРУГИХ ПОДСОБНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ ПОД СВОИМ РУКОВОДСТВОМ И КОНТРОЛЕМ РАСХОДОВАНИЯ СРЕДСТВ, И ЭТА РАБОТА ПРО-ДВИ-НУЛАСЬ УЖЕ ДАЛЕКО…» 46

49

Обыском в квартире у Алферова руководили Аванесов и Фомин, круглоголовый молодой человек с большими темно-карими глазами и непропорционально маленьким безвольным подбородком.

Начавшийся около полуночи, обыск в три часа ночи был в полном разгаре. Работали тщательно — выворачивали подозрительные половицы, распарывали или прощупывали обивку мебели, драпировки, обои, проглядели даже испещренную кляксами стопку ученических тетрадей, оказавшуюся на письменном столе между чернильницей и тяжелым мраморным пресс-папье.

Петров, начинающий чекист, рыжий заводской парень, еще не вполне освоившийся со спецификой работы и не без некоторой робости косящийся на бесконечные ряды переплетов с золотым тиснением на уходящих под потолок книжных полках, осторожно положил тетради на прежнее место.

«Робеет парень, — усмехнулся Аванесов. — Академическая атмосфера нагоняет почтение: все эти ряды книг, массивные письменные принадлежности вроде этого пресс-папье… А любопытное пресс-папье».

Он решительно шагнул к письменному столу и взялся за пресс-папье: оно легко развинчивалось. Сняв верхнюю мраморную плитку, он извлек листок папиросной бумаги, исписанный бисерным почерком.

Алферов, до этого не терявший спокойствия, неожиданно побледнел.

— Фамилии, — произнес кто-то из столпившихся вокруг Аванесова с его находкой чекистов.

— Да, перечень фамилий.

Из спальни показался Фомин с небольшой записной книжкой в зеленом кожаном переплете в руках.

— Чего у тебя, Федор?

— Да вот, странная хреновина, — Фомин перекинул книжечку Аванесову.

— Счета какие-то… «Виктор Иванович — 452 руб. 73 коп., Владимир Павлович — 435 руб. 23 коп., Дмитрий Иванович — 406 руб. 55 коп.»…

— А что, если это шифр? Или… Минуточку! Фомин выбежал в коридор, оставя дверь открытой: было слышно, как он снимает с рычага трубку.

— Але! Але! Девушка! Четыре-пять-два-семь-три!.. Виктор Иванович?.. Очень хорошо. Алексей Данилович срочно просит Вас приехать к нему, как можно быстрее!

Трубка стукнула о рычаг.

В опустевшей квартире Алферова была оставлена засада, впрочем, не в ней одной. В эти июльские дни холодного лета 1919 года в Петрограде на квартире арестованного Штейнингера был схвачен перешедший через линию фронта генерал Махров. Материалы обысков на проваленных квартирах повлекли за собой аресты членов НЦ. ВЧК получила неопровержимые доказательства того, что мятежники Красной Горки и скрытые белогвардейские агенты среди военспецов Кронштадта являлись членами НЦ.

За оставшиеся летние недели в Москве и Петрограде было арестовано более 700 контрреволюционеров. Кольцо смерти сужалось.

50

Тень смерти как будто вошла в конспиративную квартиру на Богородской улице вслед за известием о расстреле Штейнингера, за которым последовали десятки, а затем — сотни расстрелов членов Национального центра. «Зеленая зима» Санкт-Петербурга начинала сменяться осенью, августовски черная листва озарилась редкими еще проблесками багреца и золота, а в гаражах не переставая, днем и ночью, стучали моторы, заглушающие звуки выстрелов. Но Национальный центр все же был жив. Начальник штаба 7-й армии красных военспец полковник Люндеквист вместе с адмиралом Бахиревым разрабатывали для передачи Юденичу план прорыва обороны. Оперативные группы ждали сигнала.

— Тебе не надоело еще?

— Не надоело. — Тутти, вытянувшаяся за лето по меньшей мере на полголовы, взглянула на Сережу поверх «Трех мушкетеров», которых она начала читать за неделю до этого.

Сережа поднялся с кресла-качалки и, чуть прихрамывая, подошел к столику, на котором стоял сигарный ящик.

— Нога болит? — неохотно спросила Тутти, явно опасающаяся, что вопрос может быть понят как свидетельство того, что она благоволит сменить гнев на милость.

— Да ну, глупость какая-то, право слово. То хромаю, то нет. Уж если хромать, так все время, как все нормальные хромые, как ты полагаешь? Не знаю… Наверное, тогда нерв какой-нибудь зацепили…

Тутти уже никак не полагала, вернувшись в состояние, которое в Сережином детстве папа всегда обозначал присказкой: «Федул, что губы надул? — Кафтан прожег. — Велика ли дыра-то? — Один ворот остался».

— Действительно, не надоело. Ну, слушай, дуйся на Некрасова, а при чем тут, скажем, я или все остальные?

— При том.

— В чем-то ты действительно права: за такие авантюры тебя бы никто по головке не погладил и без Некрасова.

— Я такой же член группы, как и все. Я имею право.

— Никто не спорит, такой, как все. Но все соблюдают дисциплину, а ты ее нарушила, и очень сильно.

— А разве это не принесло пользы? — упрямо взглянув исподлобья, спросила девочка.

Авантюра действительно была авантюрой. Необходимо было установить, какое количество охраны выделено на работы по наведению недавно взорванного Череповецкого моста. Решив наняться втроем чернорабочими (и если позволят обстоятельства, в ту же ночь заминировать мост вновь, если же ночью есть охрана — устроить на следующий день налет силами трех групп), офицеры отправились к Люндеквисту, а Тутти, оставшаяся одна в квартире, немедленно приступила к осуществлению своих замыслов. Grano salis47 заключалось в переодевании, которое, разумеется, никоим образом не могло уронить достоинства Эдуарда Тюдора принца Уэльского, скорее наоборот. Перетряхнув все сваленные когда-то в чулане старые вещи, Тутти обнаружила в них две, вполне ее удовлетворившие: это были шерстяная серая блузка с заштопанными локтями, в которой Тутти могла бы поместиться дважды, и пара старых ботинок под коньки, тоже больших. Забравшись в ботинки и подвязав блузку на поясе куском веревки, Тутти собрала волосы в короткую косичку и осталась весьма довольна своим видом.