Прощай, Берлин - Кристофер Ишервуд

Сегодня вечером я вновь посетил коммунистическое кафе. Это действительно прелестный мирок, со своими интригами и контринтригами. Здесь есть свой Наполеон — зловещий бомбоизготовитель Мартин; Вернер — местный Дантон; Руди — Жанна Д’Арк. Каждый подозревает каждого. Мартин уже предупредил меня, чтобы я был осторожен с Вернером — он политически неблагонадежен: прошлым летом украл все деньги молодежной коммунистической организации. А Вернер предостерег меня против Мартина: он нацистский или полицейский шпион, или состоит на службе у французского правительства. Вдобавок ко всему и Мартин, и Вернер серьезно советуют мне держаться подальше от Руди и наотрез отказываются объяснять, почему.

Но это совершенно неисполнимо. Руди уселся рядом и тотчас заговорил со мной — на меня обрушился ураган эмоций. Его любимое слово — «knorke» — потрясающе! Он — следопыт. Хочет знать, что такое английские бойскауты. Любят ли они приключения? Все немецкие юноши — любители приключений. Приключения — это потрясающе. Наш тренер — потрясающий человек. В прошлом году он поехал в Лапландию и все лето прожил в хижине один…

— Вы коммунист?

— Нет, а вы?

Руди оскорбился.

— Конечно! Мы все здесь… Я дам вам несколько книг, если хотите. Вам нужно прийти к нам в клуб. Это потрясающе. Мы поем «Роте фане» и другие запрещенные песни. Вы меня научите английскому? Я хочу изучать языки.

Я спросил, есть ли в их группе девушки. Руди был так возмущен, словно я допустил какую-то непристойность.

— Женщины ни к черту не годятся, — сказал он горько. — Они все портят. В них нет духа приключений. Мужчины скорее понимают друг друга, когда они одни. Дядя Петер (это наш тренер) говорит, что женщина должна сидеть дома и штопать чулки. Единственное, к чему они пригодны!

— Дядя Петер тоже коммунист?

— Конечно! — Руди внимательно поглядел на меня.

— Почему вы спрашиваете?

— Просто так, — поспешил я ответить. — Кажется, я его путаю с кем-то…

В тот день я побывал в исправительном заведении, навестил одного из моих учеников, герра Бринка, который там преподает. Это приземистый широкоплечий человек, с тусклыми светлыми волосами, мягкими глазами и выпуклым, слишком тяжелым лбом немецкого интеллектуала-вегетарианца. Он носит сандалии и рубашки с открытым воротом. Я нашел его в гимнастическом зале, где он проводил урок с умственно отсталыми детьми; в исправительном заведении умственно отсталые живут вместе с малолетними преступниками. С меланхолической гордостью он поведал мне несколько историй: про маленького мальчика, страдающего наследственным сифилисом, — у него сильное косоглазие, про сына хронических алкоголиков, который безостановочно хохочет. Они карабкались по стенам, как обезьяны, смеясь и болтая, с виду вполне счастливые.

Потом мы прошли в мастерскую, где мальчики постарше в голубых халатах (все беспризорники и хулиганы) шили обувь. При виде Бринка они заулыбались. Лишь несколько человек оставались угрюмыми. Но я не мог смотреть им в глаза. Чувствовал страшную вину и стыд: ведь в этот момент я являлся единственным представителем их тюремщиков из капиталистического общества. Интересно, не арестовали ли кого-нибудь из них в Александр Казино, и если так, они могли бы меня узнать.

Завтракали мы в комнате сестры-хозяйки. Герр Бринк извинился за то, что кормит меня тем же, что и мальчиков — картофельным супом с двумя сосисками и блюдом из яблок и вареных груш. Я возразил, как от меня и ожидали: все очень вкусно. И все же при мысли о том, что мальчики должны это есть, кусок застревал у меня в горле. Казенная пища имеет специфический привкус, хотя, возможно, это плод воображения. (Одно из самых ярких и страшных воспоминаний моей собственной школьной жизни — запах обычного белого хлеба.)

— У вас здесь нет засовов или запирающихся ворот, — сказал я. — Я думал, они имеются во всех исправительных заведениях. Ваши питомцы часто убегают?

— Почти никогда, — сказал Бринк. Мое предположение, казалось, навело его на грустные размышления. Он уронил голову в ладони. — Куда они побегут? Здесь им плохо. Дома — еще хуже. Большинство это знает.

— Но разве не существует естественного стремления к свободе?

— Да, вы правы. Но мальчики скоро утрачивают его. Система способствует этому. Думаю, у немцев этот инстинкт никогда не бывает сильным.

— Значит, у вас не часто случаются неприятности?

— Иногда бывают… Три месяца назад произошло нечто ужасное. Один мальчик украл у другого пальто. Он отправился в город — это разрешается, — очевидно, хотел продать его. Но владелец пальто кинулся за ним, они подрались. Владелец пальто бросил в воришку камнем, а тот специально замазал рану грязью, надеясь, что ему станет хуже и он сможет избежать наказания. Рана нагноилась. Через три дня мальчик умер от заражения крови. Когда его обидчик узнал об этом, он зарезался кухонным ножом.

— Бринк глубоко вздохнул. — Иногда я дохожу почти до полного отчаяния, — добавил он. — У меня такое впечатление, что в мире сегодня свирепствует какое-то зло, какая-то зараза, поражающая всех подряд.

— Но что вы можете сделать для этих мальчиков? — спросил я.

— Очень немного. Мы обучаем их торговать. Потом пытаемся устроить их на работу, что почти невозможно. Если они работают по соседству, они могут здесь ночевать. Директор считает, что они способны измениться, если их воспитывать в духе веры. Боюсь что нет. Вопрос не так прост. Большинство становится преступниками, если не находит работу. В конце концов, людей нельзя морить голодом.

— И у них нет никакого выбора?

Бринк встал и подвел меня к окну.

— Видите вон те два здания? Одно — инженерные мастерские, другое — тюрьма. У мальчиков было два пути. Но сейчас мастерские обанкротились, на следующей неделе они закрываются.

Сегодня утром я пошел в клуб, где расположена редакция журнала следопытов. Редактор и тренер скаутов, дядя Петер, — тощий моложавый мужчина с пергаментным лицом и глубоко посаженными глазами, одетый в вельветовый пиджак и шорты. Руди просто боготворит его. Он умолкает только в тех случаях, когда дядя Петер хочет что-то сказать. Они показали мне с десяток фотографий скаутов, снятых снизу вверх, так, что из них получились мифические гиганты, стоящие в профиль, на фоне огромных облаков. В журнале помещены статьи об охоте, ориентации на местности и кулинарии, написанные с каким-то неуместным пафосом и даже признаком истерии, словно описываемые действа составляют часть религиозного или эротического ритуала. С нами в комнате сидело полдюжины мальчишек, все — по-спартански полуобнаженные, в коротких шортах и легких рубашках или майках, хотя на улице было очень холодно.

Когда я просмотрел фотографии, Руди отвел меня в конференц-зал. На стенах висели длинные цветные знамена с вышитыми инициалами и таинственными тотемными эмблемами. В дальнем конце комнаты стоял низкий стол, покрытый алой вышитой скатертью, — своего рода алтарь. На столе стояли свечи в бронзовых подсвечниках.

— Мы зажигаем свечи по четвергам, — объяснил Руди, — когда у нас сборы у огня. Тогда мы садимся в кружок, распеваем песни и рассказываем разные истории.

Над столом и подсвечниками висело нечто вроде иконы — окантованный портрет молодого следопыта неземной красоты со знаменем в руках, сурово вглядывающегося вдаль. Мне стало не по себе. Я извинился и поспешил уйти.

Из разговора, подслушанного в кафе: молодой нацист со своей девушкой обсуждают будущее партии. Нацист пьян.

— Ну, я-то знаю, что мы победим, — нетерпеливо восклицает он, — но этого недостаточно! — И бьет кулаком по столу. — Должна пролиться кровь!

Девушка поощрительно гладит его по руке. Она пытается уговорить его пойти домой.

— Ну конечно, прольется, дорогой, — воркующим голосом поддакивает она. — Фюрер обещал в нашей программе.

Сегодня «Серебряное воскресенье». На улицах толпятся покупатели. По всей Таузенштрассе мужчины, женщины и мальчишки торгуют вразнос почтовыми открытками, цветами, песенниками, маслом для волос, браслетами. Между трамвайными путями сложены для продажи рождественские елки. Одетые в форму эсэсовцы гремят копилками. В боковых переулках дежурят грузовики с полицией, так как любое скопление народа сегодня грозит превратиться в политическую демонстрацию. Армия Спасения установила огромную, украшенную огнями елку на Виттенбергплатц с голубой электрической звездой на макушке. Вокруг нее стоит студенческая компания, отпуская саркастические замечания. Среди них я узнал Вернера из коммунистического кафе.

— В следующем году в это время, — сказал Вернер, — звезда будет другого цвета!

И громко расхохотался — он был в приподнятом, слегка истерическом настроении.