Прощай, Берлин - Кристофер Ишервуд

— Хотите знать мое мнение, — сказал толстяк, — любое сердце может разорваться, когда в него всаживают пулю.

Австрийцу было явно не по себе.

— Эти нацисты… — начал он.

— Они целят в бизнес. — Толстяку нравилось, что у его друга мурашки бегут по телу. — Помяните мое слово: они хотят уничтожить всех евреев в Германии. Подчистую.

Австриец покачал головой.

— Не нравится мне это.

— Концентрационные лагеря, — сказал толстяк, зажигая сигарету. — Их помещают туда, заставляют что-то подписывать. Потом не выдерживает сердце.

— Не нравится мне это, — повторил австриец. — Это бьет по торговле.

— Да, — согласился толстяк. — Торговля страдает.

— Нет никаких гарантий.

— Да, верно. Никогда не знаешь, с кем ведешь дела.

— Толстяк засмеялся. Что-то жутковатое было в нем. — Может, уже с трупом.

Австриец поежился.

— А что со старым Ландауэром? Его тоже схватили?

— Нет, с ним все в порядке. Слишком шустрый для них. Он в Париже.

— Да что вы!

— Думаю, нацисты приберут его дело к рукам. Сейчас они так и делают.

— Значит, старик Ландауэр обанкротится?

— Только не он! — Толстяк презрительно стряхнул пепел со своей сигареты. — У него кое-что припрятано. Вот увидите. Придумает что-нибудь. Они изворотливые, эти евреи.

— Верно, — согласился австриец. — Евреев невозможно прижать.

Мысль эта немного ободрила его. Он просветлел:

— Это мне напоминает кое-что, я хотел рассказать вам одну историю. Вы когда-нибудь слышали о еврее и девушке из гоев с деревянной ногой?

— Нет. — Толстяк пыхнул сигаретой. Пищеварение его наладилось. Он был в хорошем послеобеденном настроении. — Валяйте, рассказывайте.

6. Берлинский дневник (Зима 1932–1933)

Сегодня впервые за зиму ударил настоящий мороз. Окоченевший город застыл в молчании, как в знойный летний полдень. Кажется, от холода он сжимается, превращаясь в черную точку, не больше, чем сотни других, тех, что с трудом отыщешь на огромной карте Европы. За городом, где кончаются бетонные новостройки, а улицы упираются в замерзшие частные сады, начинается прусская равнина. Вечером вы чувствуете, как она обступает вас и наползает на город, как пустыня огромного враждебного океана, пестрящего нагими рощами, замерзшими озерами и маленькими деревеньками, которые запоминаются благодаря иностранным названиям сражений в полузабытых войнах. Берлин — это скелет, ноющий от холода, как и мой собственный. Я чувствую, как ломит в костях от мороза, веющего от прогонов железной дороги, железных конструкций, балконов, мостов, трамвайных путей, фонарных столбов, отхожих мест. Железо пульсирует и съеживается, камень и кирпич туго ноют от боли, штукатурка молчит.

Берлин — город с двумя центрами; один — скопление дорогих отелей, баров, кинотеатров, магазинов вокруг Мемориальной церкви, сияющее пятно света, как фальшивый бриллиант в тусклых сумерках города, другой — чопорный городской центр, с тщательно спланированным архитектурным ансамблем вокруг Унтер-ден-Линден. Построенные по высшему классу международных стандартов, эти здания — слепки со слепков, они утверждают достоинство столицы — парламент, пара музеев, Государственный банк, опера, десяток посольств, Триумфальная арка, ничто не забыто. И все они так помпезны, так чопорны — все, кроме собора, который своей архитектурой выдает вспышку истерии, таящуюся за каждым мрачным серым прусским фасадом. Задавленный нелепым куполом, он на первый взгляд настолько смешон, что невольно ищешь для него достаточно нелепое название — например, Церковь Непорочного Потребления.

Но настоящее сердце Берлина — маленький сырой черный парк Тиргартен. В это время года холод гонит крестьянских парней в город в поисках пищи и работы. Но город, который так ярко и приветливо сиял своими огнями в ночном небе над равниной, — нынче холоден, жесток и мертв. Его тепло — иллюзия, мираж в зимней пустыне. Он не примет этих мальчишек. Ему нечего дать им. Холод гонит их с улиц в парк — это жестокое сердце города. И там они жмутся на скамейках, голодные и холодные, мечтая о своих далеких деревенских печках.

Фрейлейн Шредер ненавидит холод. Кутаясь в бархатный жакет на меху, она сидит в углу, положив ноги в чулках на печку. Иногда она выкуривает сигарету, иногда выпивает стакан чая, но в основном просто сидит, тупо уставясь на печные изразцы, будто впадая в спячку. Сейчас она одна. Фрейлейн Мейер отправилась в турне в Голландию вместе с кабаре. Поэтому фрейлейн Шредер не с кем поговорить, кроме Бобби и меня.

Но Бобби сейчас в глубокой опале. Он не только не работает и вот уже три месяца как задолжал с оплатой, но фрейлейн Шредер даже имеет основания подозревать его в краже — у нее из сумки пропали деньги.

— Вы знаете, герр Исиву, — говорит она мне, — я не удивлюсь, если это он стащил те злополучные пятьдесят марок у фрейлейн Кост… Он вполне способен на это, свинья эдакая! Подумать только, как я ошиблась в нем! Вы не поверите, герр Исиву, я отнеслась к нему как к родному сыну — и вот благодарность! Он говорит, что заплатит мне все до пфеннинга, если устроится барменом в «Леди Уиндермир»… Если бы да кабы… — Фрейлейн Шредер презрительно хмыкает. — Если бы! Если бы у моей бабушки были колеса, она бы стала омнибусом.

Бобби изгнан из прежней комнаты и сослан в «шведский павильон». Там, должно быть, ужасные сквозняки. Иногда бедный Бобби ходит совсем синий от холода. За последний год он очень изменился — волосы поредели, одежда истрепалась, дерзость выглядит демонстративной и довольно жалкой. Такие люди, как Бобби, не могут жить без своей профессии, отнимите ее, и они перестают существовать. Иногда он прокрадывается в гостиную, небритый, руки в карманах, и вызывающе прохаживается без дела, насвистывая себе под нос танцевальные мотивчики, которые давно уже вышли из моды. Фрейлейн Шредер порой бросит ему фразу-другую, точно корку хлеба, но никогда не взглядывает на него и не подпускает его к печке. Может быть, она так и не простила ему интрижки с фрейлейн Кост. Время, когда они щекотали и хлопали друг друга по заду, осталось позади.

Вчера нас навестила сама фрейлейн Кост. Меня не было дома; когда я вернулся, то обнаружил, что фрейлейн Шредер ужасно взвинчена.

— Вы только подумайте, герр Исиву, ее не узнать! Настоящая леди! Японский друг купил ей шубу из натурального меха, даже не представляю, сколько он заплатил за нее. А туфли — настоящая змеиная кожа! Да, да, клянусь, она заработала их! Этот вид деятельности еще котируется в нынешнее время. Надо бы мне самой этим заняться.

Но сколько бы сарказма не вкладывала она в свои замечания, я видел, что она находится под огромным впечатлением. И произвели его не меховая шуба или туфли: фрейлейн Кост добилась значительно большего — высшей ступени в иерархии ценностей фрейлейн Шредер: ей сделали операцию в частной лечебнице.

— Совсем не то, что вы думаете, герр Исиву! Что-то с горлом. Платить, конечно, пришлось ее другу. Подумать только — доктора вырезали ей что-то в носу, и теперь она набирает в рот воду и выпускает ее через ноздри, как из шприца! Сначала я не поверила — но она показала. Клянусь честью, герр Исиву, она может разбрызгивать воду по всей кухне! Спору нет, она стала лучше с тех пор, как жила здесь… Не удивлюсь, если она вот-вот выйдет замуж за директора банка. Да, да, помяните мое слово, эта девушка далеко пойдет.

Герр Крампф, молодой инженер, один из моих учеников, рассказывает о своем детстве во время войны и инфляции. В последние дни войны с окон железнодорожных вагонов исчезли кожаные петли, люди сдирали их, чтобы продать кожу. Можно было встретить мужчин и женщин, расхаживающих в одежде, сшитой из обивки вагона. Группа школьных товарищей Крампфа однажды ворвалась на фабрику и украла все кожаные приводные ремни. Все крали. Продавали все что могли — в том числе и себя. Четырнадцатилетний одноклассник Крампфа во время переменок торговал на улице кокаином.

Фермеры и мясники были всемогущими. Если вам нужны были овощи или мясо, вы были вынуждены исполнять их прихоти.

У семьи Крампфов был знакомый мясник в маленькой деревне, у которого всегда имелось мясо на продажу. Но мясник страдал редким сексуальным извращением. Величайшим эротическим наслаждением для него было ущипнуть или потрепать по щеке стыдливую, благовоспитанную девушку или женщину. Возможность унизить такую женщину, как фрау Крампф, ужасно его возбуждала: он наотрез отказывался приступить к делу, пока не исполнит свой каприз. Итак, каждое воскресенье мать Крампфа вместе со своими детьми совершала путешествие в деревню и кротко терпела щипки и хлопки по щекам в обмен на несколько котлет или кусок мяса.

В дальнем конце Потсдамерштрассе расположена ярмарка с каруселями, качелями и кинетоскопами. Главная ее достопримечательность — балаган, где происходят состязания по боксу и борьбе. Вы платите деньги и входите внутрь, борцы проводят три-четыре раунда, и рефери объявляет, что если вы хотите посмотреть еще, то должны заплатить еще десять пфеннингов. Один борец — лысый, с огромным животом, в холщовых брюках, закатанных до колен, будто он шлепал по воде. Его противник одет в черное трико и кожаные наколенники, кажется, что они сняты со старой извозчичьей клячи. Борцы кидают друг друга изо всех сил, крутят сальто в воздухе к вящему удовольствию публики. Толстяк, исполняющий роль проигравшего, притворяется рассерженным, когда его побивают, и грозит сразиться с рефери.