Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков

— Ну и болтун же этот Валька… Врет и даже не улыбнется. Рассказывает, как сверчок мешал ему ночью спать…

— А она верит?

— Не поймешь… Может, и верит. — И без всякого перехода спросил: — Она тебе нравится?

Орлик вдруг издал громкий клекот и ринулся с небес на землю. Вот он все ниже, ниже, увеличивается в размерах, и мне кажется, что я слышу, как свистит ветер в перьях его крыльев. Сердце мое сжимается и начинает тянуться навстречу падающей птице, в груди что-то замирает, приостанавливается. Вот-вот птица ударится о землю, вот-вот… Но орлик вдруг выравнивает полет, победно клекочет и снова взмывает ввысь.

Что ответить Арику? Нравится — не то слово. А другого, чтобы точно определить свое отношение к Тасе, я не знаю.

— Почему ты думаешь, что она мне нравится? — вопросом на вопрос отвечаю я, стараясь не выдать волнения, которое вдруг охватило меня.

— Мне так кажется, — отвечает Арик, и я чувствую, что он усмехается — тонко и ехидно. — Больно уж ты неравнодушен к ней: увидишь, так и ощетинишься весь…

Я рывком поворачиваюсь на бок и смотрю на Арика. Он скашивает на меня свои коричневые глаза, длинные черные ресницы у него вздрагивают, и я вижу в глазах хитрую и добрую усмешку. Непонятно, как он догадался о моих чувствах? Ну и глазастый! Сказать или не надо? С Ариком можно было бы поделиться. Он по душе мне своей задумчивой молчаливостью, серьезностью, похожей на серьезность взрослых. Он много пережил, Арька. Да и сейчас ему не ахти сладко живется. Пропали где-то в пучине войны его отец и мать и отыщутся ли когда-нибудь? Да и живы ли они? Арька — сильный мальчишка, на него можно положиться — не проболтается. Но нужно ли говорить о том, в чем я и сам-то не могу разобраться?.. Да, Тася мне нравится… Нет, не то это слово, не то! Но пусть будет — нравится… Тогда почему же я так нетерпимо отношусь к ней, почему? Увижу ее, и сердце забьется быстро-быстро от какой-то особой, непонятной радости, а заговорит, спросит о чем-нибудь, и хочется противоречить ей, хочется так поддеть, чтобы ей было больно, ну, если не больно, то обидно… Вот и разберись тут… Нет, ничего не скажу я Арику, не нужно говорить об этом. Тася года на три-четыре старше меня — что может быть между нами общего? Ничего, никогда…

— Чепухенция, Арик, — говорю я своему товарищу как можно равнодушнее. — Девчонка она, как все девчонки… Я ее и знать не знаю, только вчера увидел…

Арька не ответил. Он следил за полетом орлика и машинально накручивал чубик на палец — накрутит и бросит, опять накрутит и бросит…

Подошел и бухнулся животом на зерно Валька Шпик. Сыто посапывая носом, сказал:

— Там газеты читают, сводки с фронтов… Послушаем?

— Обязательно послушаем, — ответил я и поднялся.

Тася сидела в кругу присмиревших женщин и читала громко, растягивая окончания слов:

— …за минувшие сутки существенных изменений не произошло…

— Посмотри, девонька, о Сталинграде ничего нет? — попросила тетя Еня.

Тася, шурша газетой, забегала глазами по заголовкам.

— Есть… Вот…

Слушал я, затаив дыхание, не сводя глаз с Тасиного лица… «Город горел… Ожесточенные бои шли за каждый дом… Немцы рвались к берегу Волги… Герой Павлов и его бойцы — на прежних рубежах. Они решили стоять насмерть… Советские бойцы идут на танки с единственной гранатой в руке и уничтожают бронированные чудовища… Город борется, город живет…»

У Таси от волнения пресекается голос, кончиком языка она облизывает сухие губы, на русалочьих ясных глазах — блестящие капельки слез. Лица у женщин посуровели, стали задумчивыми и словно затвердели. Резче выступили морщины, явственней обозначилась застаревшая утомленность. Казалось, они видят этот горящий город на великой русской реке, слышат несмолкаемый гул боя, видят бойцов, отражающих яростные атаки обезумевших фашистов, видят и как бы говорят: «Держитесь, родные, мы — с вами, весь народ с вами… Вы должны победить…»

Когда Тася кончила читать, мгновение стояла тишина. Потом, сразу спугнув ее своим басом, заговорил председатель. Надвинув фуражку на самые брови, он посматривал маленькими серьезными глазками то на одну, то на другую женщину и, как в бочку, гудел:

— Послушаешь, аж мороз по коже подирает… Слышали, как стоит вопрос: или — или… Или они — нас, или мы — их… Но побить должны мы их… Во что бы то ни стало. Это и от нас зависит, вот здесь, на току… Слышите, бабы, и от нас зависит!

— Понятно, чего уж там, — говорит тетя Еня.

— Понятно? — подхватывает Язев и, сдернув фуражку, большим платком начинает отирать круглую лысую голову. — А вот мне непонятно. Долго возимся с уборкой. Торопиться надо, торопиться!

— Можно было бы и ночью работать, да в темноте много не наработаешь, — говорит тетя Еня.

— Возить хлеб можно и ночью, а грузить при керосиновых фонарях, — поддерживает ее черноглазая. Паша. Она посмотрела на председателя, застеснялась чего-то, раскраснелась.

— Во, во! — подхватил ее слова Николай Иванович. — Можно при керосиновых фонарях, чудесненько! Согласны, бабоньки?

— Факт, согласны, — загомонили женщины. — А как с хозяйством своим быть? У меня, например, и корову некому подоить.

— Можно побывать дома, подоить и вернуться, — опять подала голос Паша. — Тут не так уж и далеко.

— Чудесненько!

— А и правда, девоньки, могем же мы часиков до двенадцати работать! Дедушка Егор вон говорит, что и дожди скоро пойдут… Пропадет хлебец-то…

Женщины опять заговорили все разом, перебивая друг друга, и нельзя было понять, то ли они согласны с последним предложением, то ли нет. Николай Иванович, видимо, понял их гомон правильно:

— Вот и чудесненько!.. Гаврилов!

— Здесь я…

— Организуй все как полагается, обеспечь подводы…

— Будет сделано, Николай Иванович.

— И смотри у меня, — погрозил ему кулаком председатель. — Я проверю, и если что не так — я с тобой отдельно поговорю, чудесненько поговорю…

Возвращались мы в этот день поздно ночью — усталые, но довольные собой. В черном небе перемигивались яркие звезды, голоса женщин отчетливо и долго висели в прозрачной степной тишине. Шли по еле заметной, сереющей в темноте дороге. Где-то впереди глухо гремели на выбоинах колеса груженной хлебом телеги и слышался голос Ивана, понукавшего притомившуюся лошадь.

Меня взял кто-то за руку. От неожиданности я вздрогнул.

— Это я, — тихо сказала Паша Травкина, и я увидел, как блеснули ее глаза, отразив в себе свет далеких звезд. — Устал, Вася?

Мне хотелось сказать, что да, устал я чертовски, еле-еле шагаю, хочу спать. Но почему-то я не сказал так,