Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

Теперь я мог убить ее без всякого сопротивления, но в доме уже была произведена тревога. Я услышал стук шагов на ступенях лестницы. Я вложил бритву в футляр, отпер дверь на лестницу и громко позвал на помощь.

Пришли люди, подняли ее и положили на кровать. Целые часы не приходила она в себя, а когда пришла и к ней воротилась способность говорить, она потеряла рассудок, стала дика и даже свирепа.

Призвали докторов. Великие люди подкатили к моему подъезду на прекрасных лошадях, и жирные лакеи стояли на запятках их карет. Несколько недель подряд бодрствовали они при постели моей больной жены. Открылся, наконец, между ними великий консилиум, и они совещались в другой комнате с торжественной важностью, обращаясь друг к другу на таинственном наречии врачебного искусства. После консультации один из самых знаменитых эскулапов предстал передо мной с глубокомысленным лицом, отвел меня в сторону, сделал ученое вступление, сказал в утешение и назидание несколько красноречивых слов и объявил мне, сумасшедшему, — что жена моя сошла с ума. Он стоял со мною у открытого окна, и его рука лежала на моем плече. Стоило употребить весьма легкое усилие, и премудрый эскулап полетел бы вверх ногами на кирпичный тротуар. Это была бы превосходнейшая штука! Но я глубоко таил в своей груди заветную тайну, и эскулап остался невредим. Через несколько дней мне было объявлено, что больную должно запереть в каком-нибудь чулане под строгим надзором опытной сиделки: сумасшедший должен был озаботиться насчет ареста своей жены. Я удалился за город в открытое поле, где никто не мог меня слышать, и громко хохотал я, и дикий крик мой долго разносился по широкому раздолью.

Она умерла на другой день. Почтенный старец с седыми волосами сопровождал на кладбище свою возлюбленную дщерь, и нежные братцы оросили горькими слезами бесчувственное тело своей сестрицы.

Дух мой волновался, чувства били постоянную тревогу, и я предугадывал инстинктивно, что секрет мой рано или поздно сделается известным всему свету, что меня назовут ее убийцей. Я не мог постоянно скрывать своей дикой радости и буйного разгула, клокотавшего в моей груди. Оставаясь один в своей комнате, я прыгал, скакал, бил в ладоши, кувыркался, плясал, и дикий восторг мой раздавался иной раз по всему дому. Когда я выходил со двора и видел на улицах шумные толпы, когда сидел в театре, слышал звуки оркестра и смотрел на танцующих актеров, неистовая радость до того начинала бушевать в моей груди, что я томился непреодолимым желанием выпрыгнуть на сцену и разорвать на мелкие куски весь этот народ. Но, удерживая порывы своего восторга, я скрежетал зубами, топал ногой и крепко прижимал острые ногти к ладоням своих собственных рук. Все шло хорошо, и никто еще не думал, не гадал, что я был сумасшедший.

Помню… это, однако ж, последняя вещь, которую я еще могу хранить в своей памяти: действительность в моем мозгу перемешивается теперь наполовину с фантастическими грезами, да и нет у меня времени отделять перепутанные идеи одну от другой. — Помню, как, наконец, меня вывели на чистую воду. Ха, ха, ха! Еще я вижу, как теперь, их испуганные взоры, еще чувствую, как сжатый кулак мой бороздил их бледные щеки и как потом, с быстротой вихря, я бросился вперед, оставив их оглашать бесполезным визгом и гвалтом пустое пространство. Сила гиганта объемлет меня, когда я думаю теперь об этом последнем подвиге в своей жизни между разумными людьми. Вот… вот как дребезжит, хрустит, ломается и гнется эта железная решетка под моей могучей рукой. Я мог бы искромсать ее, как гибкий сучок, если бы мог видеть определенную цель для такого маневра; но здесь пропасть длинных галерей, запоров, дверей: трудно было пробить себе дорогу через все эти преграды. Да если б и пробил, на дворе, я знаю, пришлось бы наткнуться на железные ворота, всегда запертые и задвинутые огромным железным засовом. Всем здесь известно, что я был за человек.

Ну да… так точно: я выезжал на какой-то спектакль. Было уже поздно, когда я воротился домой. Мне сказали, что в гостиной дожидается меня один из трех братцев, желавший, сказал он, переговорить со мною о каком-то важном деле: я помню это хорошо. Этот человек, должно заметить, служил для меня предметом самой остервенелой ненависти, к какой только способен сумасшедший. Уже давно я собирался вонзить свои когти в его надменную морду. Теперь мне доложили, что он сидит и ждет меня для переговоров. Я быстро побежал наверх. Ему нужно было сказать мне пару слов. По данному знаку слуги удалились. Было поздно, и мы остались наедине, с глазу на глаз — первый раз в жизни.

Я тщательно отворотил от него свои глаза, так как мне было известно — и я гордился этим сознанием, — что огонь бешенства изливался из них ярким потоком. Мы сидели молча несколько минут. Он первый начал разговор. Странные выходки с моей стороны, говорил он, последовавшие немедленно за смертью моей сестры, были некоторым образом оскорблением священной ее памяти. Соображая различные обстоятельства, ускользавшие прежде от его внимания, он был теперь почти убежден, что я дурно обращался с его сестрой. Поэтому он желал знать, справедливо ли он думал, что я злонамеренно оскорбляю память несчастной покойницы и оказываю явное неуважение к ее осиротелому семейству. Звание, которое он носит, уполномочивает его требовать от меня таких объяснений.

Этот человек имел должность, красивую должность, купленную на мои деньги. В его голове прежде всего родился и созрел остроумный план — заманить меня в западню и овладеть моим богатством. Больше всех и настойчивее всех других членов семейства принуждал он свою сестру выйти за меня, хотя знал, что сердце ее принадлежало молодому человеку, любившему ее до страсти. Звание уполномочивает его! Но это звание было позорной ливреей его стыда! Против воли я обратил на него свой взор, но не проговорил ни слова.

Под влиянием этого взора физиономия его быстро начала изменяться. Был он не трус, но краска мгновенно сбежала с его лица, и он отодвинул свой стул. Я подсел к нему ближе, и когда я засмеялся — мне было очень весело, — он вздрогнул. Бешенство сильнее заклокотало в моей крови. Он испугался.

— A вы очень любили свою сестрицу, когда она была жива? — спросил я. — Очень?

Он с беспокойством оглянулся вокруг, и я увидел, как рука его ухватилась за спинку стула. Однако ж, он не сказал ничего.

— Вы негодяй, сэр, — продолжал я веселым тоном, — я открыл ваши адские замыслы против меня и узнал, что сердце вашей сестры принадлежало другому, прежде чем вы принудили ее вступить в ненавистный брак. Я знаю все и повторяю — вы негодяй, сэр.

Он вскочил, как ужаленный вепрь, высоко поднял стул над своей головой и закричал, чтоб я посторонился, тогда как мы стояли друг перед другом лицом к лицу.

Голос мой походил на дикий визг, потому что я чувствовал бурный прилив неукротимой злобы в своей груди. Старые чудовища выступали на сцену перед моими глазами и вдохновляли меня мыслью — растерзать его на части.

— Будь ты проклят, изверг! — взвизгнул я во всю мочь. — Я сумасшедший! Провались ты в тартарары!

Богатырским взмахом я отбил деревянный стул, брошенный мне в лицо, схватил его за грудь, и оба мы грянулись на пол.

То была нешуточная борьба. Высокий и дюжий мужчина, он сражался за свою жизнь. Я знал, ничто в мире не сравняется с моей силой, и притом — правда была на моей стороне… Да, на моей, хоть я был сумасшедший. Скоро он утомился в неравной борьбе. Я наступил коленом на его грудь и обхватил обеими руками его мясистое горло. Его лицо покрылось багровой краской, глаза укатились под лоб, он высунул язык и, казалось, принялся меня дразнить. Я стиснул крепче его шею.

Вдруг дверь отворилась, с шумом и гвалтом ворвалась толпа народа и дружно устремилась на сумасшедшего силача.

Секрет мой был открыт, и теперь надлежало мне бороться за свою свободу. Быстро вскочил я на ноги, бросился в самый центр своих врагов и мгновенно прочистил себе путь, как будто моя могучая рука была вооружена секирой. Выюркнув из двери, я одним прыжком перескочил через перила и в одно мгновение очутился посреди улицы.

Прямо и быстро побежал я, и никто не смел меня остановить. Я заслышал шум позади и удвоил свое бегство. Шум становился слабее и слабее и, наконец, совсем заглох в отдаленном пространстве; но я стремительно бежал вперед, перепрыгивая через болота, через рвы, перескакивая через стены, с диким воем, криком и визгом, которому дружным хором вторили воздушные чудовища, толпившиеся вокруг меня спереди и сзади, справа и слева. Демоны и чертенята подхватили меня на свои воздушные руки, понесли на крыльях ветра, заголосили, зажужжали, застонали, засвистали, перекинули меня через высокий забор, закружили мою голову, и я грянулся без чувств на сырую землю. Пробужденный и приведенный в себя, я очутился здесь, в этой веселой келье, куда редко заходит солнечный свет и куда прокрадываются лучи бледного месяца единственно для того, чтобы резче оттенять мрачные призраки и эту безмолвную фигуру, которая вечно жмется в своем темном углу. Бодрствуя почти всегда, днем и ночью, я слышу иногда странные визги и крики из различных частей этой обширной палаты. Кто и чего добивается этим гвалтом, я не знаю; но в том нет сомнения, что бледная фигура не принимает в нем ни малейшего участия. Лишь только первые тени ночного мрака набегут в эту келью, она, тихая и скромная, робко забивается в свой темный уголок и стоит неподвижно на одном и том же месте, прислушиваясь к веселой музыке моей железной цепи и наблюдая с напряженным вниманием мои прыжки по соломенной постели.